Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

Эти рассуждения помогли мне перенести удар, но основная причина изгнания стала известна мне много лет спустя: в 1947 году дряхлый Сталин, который прославился как гений человечности, начал разнузданную кампанию против евреев, которая повсеместно вылилась в жестокие репрессии против еврейского населения, прежде всего против интеллигенции.

«Евреев систематически ставили на место. Они попались на организации большинства еврейских „инженерных саботажей“ на сталелитейном комбинате в Сталино [75]были приговорены к смерти и казнены 12 августа 1952 года, так же, как и жена Молотова, еврейка Полина Жемчужная — высокое должностное лицо в текстильной промышленности, — которая 21 января 1949 года за „утерю документов, содержащих государственные секреты“, была схвачена и после приговора сослана в лагеря на пять лет. Или жена — тоже еврейка — личного секретаря Сталина, Александра Поскребышева, обвиненная в шпионаже и расстрелянная в июле 1952 года. И Молотов, и Поскребышев служили Сталину по-прежнему, будто ничего не произошло. К этому времени Сталин инсценирует — также под грифом секретности — другую аферу, так называемое „ленинградское дело“, важный шаг, который вместе с делом еврейско-антифашистского комитета должен был подготовить окончательную зачистку» [76].

«В январе 1948 года по приказу Сталина был убит Соломон Михоэлс (известный еврейский актер). Государственный (!) еврейский театр в Москве был закрыт. Лучшие еврейские писатели и поэты были схвачены» [77].

Забегая немного вперед, хочу сказать, что в уединении моего нового места ссылки — в деревне Тегульдет — я был единственным евреем и ссыльным и потому был избавлен от издевательств и даже ничего обо всем этом не знал.

И вот уже были готовы документы об увольнении, когда школьный инспектор управления НКВД по Томской области, заинтересованный в нормальном течении школьного процесса, смог настоять на том, чтобы мой отъезд был отложен до окончания занятий в школе. Таким образом, мне дана была отсрочка, и, по крайней мере, мне не нужно было скитаться зимой по морозу.

Пришло лето и, как говорится: «Прочь, прочь!» Возможно, я должен был обратиться в Томск, к главе областного отдела народного образования; он мог бы отправить меня учителем все равно куда, лишь бы мне остаться учителем. Это была моя профессия, да, мое призвание. Только не снова в колхоз, только не обратно в Васюган, одно упоминание о котором наводило на меня ужас. Но мне дали знать, что Ш., глава областного отдела, «таким, как я» указывает на дверь. Безнадежно. Рядом с Дзержинкой находилась деревня Тимирязевка; там было профессиональное училище. Может быть, попытать счастья там? Нет, все бесполезно. Потерянный и отвергнутый, как бездомная собака, блуждал я по улицам. «Прочь, прочь!» — неслось со всех сторон. За что? Что я сделал, где ошибся?

Мой мозг лихорадочно работал, ища спасения. Я напряг всю свою память, сосредоточился и сфокусировал все свое внимание как бы в один луч, который, словно пучок электронов, пробегал строку за строкой на экране, скрупулезно прощупывая все закоулки мозга в поисках информации, ячейку за ячейкой: ничего… никакой информации… нет… нет… СТОП! Вспыхнуло!.. Да, я вспомнил: тот молодой человек, который недавно был мобилизован с военной службы, тот самый, которому нравилось беседовать со мной. Да, вскользь он упоминал, что в Томске у него есть квартира, но поскольку со своей женой — а она секретарь областного исполнительного комитета, упомянул он при этом, — собирается разводиться, то временно живет здесь в Дзержинке, у своей матери.

Его жена — секретарь областного комитета! Это высокий пост, ей подчиняется даже начальник областного отдела народного образования! Если бы она замолвила за меня словечко. И ее муж наверняка не откажет мне в маленькой услуге попросить об этом свою жену. Но он был в отъезде! В отъезде, именно сейчас, когда меня постигла такая беда! Я решил отыскать его мать; я ее не знал, но она была обо мне наслышана.

Пожилая, скромно одетая женщина приняла меня сдержанно, но не угрюмо. Когда я изложил ей свою просьбу, она задумалась; я молча, умоляюще смотрел на нее, и она взяла перо. В тот же день я помчался в Томск — снова восемь километров до реки, паром, пыльные дороги. На втором этаже красивого бревенчатого дома мне открыла дверь молодая тощая брюнетка с резкими чертами лица, на котором лежала печать усталости, как если бы она собственноручно подстегивала людей ударами; ведь это свойственно людям ее склада, тем, кто подгоняет и кого подгоняют, кто бранится и кого бранят. Она молча вскрыла конверт, молча пробежала глазами по строчкам — меня она при этом оставила стоять в дверях — и молча закрыла дверь. Все! Последняя слабая ниточка надежды порвалась. Да, если бы молодой человек, ее муж, сам попросил ее, может быть, было бы по-другому. Кто знает, как она относилась к свекрови?