Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

О том, что это прекраснейшая песня о любви во всей мировой литературе, она понятия не имела.

Однажды рано утром, когда я еще сладко спал, мама присела на мою постель, накрыла меня ватным одеялом, погладила по щеке и сказала:

— Мойшеле, тебе придется уехать. Там ты спасешься, а я смогу дать папе лишнюю картофелину.

Папу эти слова раздосадовали. Моя мама, его верная спутница жизни, говорила торжественно, точно молилась. Они стали друг друга перебивать. В тот момент они сами были похожи на детей, которых кто-то должен успокоить. Этим «кем-то» мог быть только я, младшенький.

А этим «там», куда мне предстояло уехать, был Харьков, в котором уже жили два моих брата и сестра. С отъездом из родного дома начинается еще одна глава моей биографии.

…Мне идет пятнадцатый год. Я не только знаю, как пашут, сеют, молотят, скирдуют, но и сам уже умею все это делать. Может быть, так не принято, но мне все же придется нарисовать свой портрет. Я не слишком высок, не слишком низок, на голове, как иглы ежа, торчат очень густые короткие черные волосы. Светлого пушка на щеках уже нет. Уже целовался с одноклассницей. После первого поцелуя она от меня убежала и несколько дней нарочно не попадалась мне на глаза. Но на второй раз сама ответила поцелуем, и не одним.

Потом она была учительницей в начальной школе. Хаим Бейдер, который после окончания еврейского отделения при Одесском педагогическом институте работал в нашем Сталиндорфском районе, рассказывал мне, что учительницей она была очень хорошей.

Если еще о себе, то, как мне кажется, я не был ни растяпой, ни рохлей и, конечно же, не из тех, кто слишком мягок, как по-еврейски говорят, «без желчи». С другими детьми я всегда дружил, но только не с драчунами. Когда же дело все-таки доходило до драки, не удирал. Надо было драться — дрался.

До того как мы начали голодать, я не замечал, как проходит день. Можно сказать, вместе со взрослыми закладывал основы поселка. Все лето ходил босиком, в высоко закатанных штанах, рукава засучены выше локтей. Пятипудовых мешков еще не таскал, но коромысло с двумя полными ведрами — случалось.

…Мыслями я все еще в своем деревенском доме. Собираюсь уезжать и уже переполнен тоской. Пришел попрощаться мой дядя Абе-Герш, родной брат отца. Он живет в четвертом от нас доме. Насколько я могу судить, он спокойный, рассудительный, не бросается словами. Читает центральную еврейскую газету [49] «Дер эмес» («Правда») — издавалась в Москве с 1918 по 1939 гг. и верит всему, что в ней написано. Уже собираясь уходить, он дважды повторяет они и те же слова:

— Если бы Сталин знал, до чего нас, трудяг, довели.

Если бы Сталин знал…

Эту сегодня кажущуюся невероятной фразу тогда можно было слышать часто. Люди, точно заколдованные, верили, что все зло творится без ведома Сталина. Главным волшебником был он сам, Сталин. Выполнили одну из его убийственных команд, а он обвиняет своих верных пособников, и так до новой, еще более преступной, акции. Это было. Еще как было!

Как бы далеко ни отстояло то время, его можно листать, вспоминать, пройти по его следам, даже услышать. Я слышу, как тарахтят трактора, гудят веялки, словно это было только вчера. Вижу начищенные до блеска медный таз и кувшин. До сих пор это для меня не мертвое прошлое.

С колодцем я знал, как попрощаться. Я его, как мог, обнял, опустил в него голову, несколько раз аукнул и в унисон эху свистнул. Надо полагать, что колодец меня правильно понял. Во всяком случае, мне показалось, что он мне тихо ответил.

Это с колодцем. А как быть с гнездами, круглыми черными гнездами, мастерски, раз и навсегда вылепленными из грязи и соломинок? Я запомнил, как птички, маленькие ласточки, дерут друг друга за перышки, а потом любезничают… У ласточки широко раскрытый клювик, хоть клади туда грош, и пусть она купит себе конфетку, пусть полакомится щебетунья, все время качающая головкой. Для ласточек нет прошлого. Так было и так будет, пока мир остается миром.

А здесь, на конюшне, стояли лошади, Буланый и Лыска, когда они еще были нашими. Кнут обычно был только для того, чтобы попугать. Кормили овсом, отрубями и пахучим силосом. Их шкуры всегда блестели. Я пишу и слышу, как отец, дернув вожжи, легонько погоняет: «Вйо, Буланый, вйо, Лыска!» — и сразу начинают стучать колеса, или сани, поскрипывая, прокладывают в свежем снегу колею.