Александр Сергеевич Пушкин смотрел из Шанхая куда-то далеко на запад, будто бы переглядывался со своим двойником, с тем, что стоял тогда еще на Тверском бульваре в Москве.
На постаменте шанхайского памятника была выбита надпись — 1937 год. Александру Сергеевичу Пушкину. От соотечественников.
В столетнюю годовщину со дня гибели поэта русские люди поставили памятник человеку, который олицетворял для них Россию. Этот монумент в чужой стране, в чужом городе связывал их с родными местами. Может быть, даже поддерживал надежду на свидание с ними. Кругом шла чужая жизнь, и они должны были применяться к ней, но их думы, их память, их сердца были там, за дальним кордоном, где оставили они самое дорогое для человека — свою Родину…
В жарком городе Мадрасе, где тяжелые, горькие волны темно-синего Бенгальского залива далеко забегают на раскаленные песчаные пляжи, где стройные красавицы пальмы на набережной постоянно гнутся под ветром, что неустанно дует с океана, где прохожие оглядываются на каждого белого человека: так редко они заезжают, — так вот в Мадрасе, на одном из обедов, которым нас угощали, заговорил с нами по-русски пожилой лысоватый человек с застарелым неистребимым загаром на когда-то белых руках и лице:
— О, господа артисты! Позвольте представиться — я тоже артист!.. Русский балет! Мировая слава… Дягилев! Вы слышали? — он наклонил голову в поклоне.
— Вы Дягилев?
— О нет, конечно, нет. Я — танцовщик, Дягилев — балетмейстер. Но вместе уехали из России — гастроли в Париже… Остались: успех, слава!.. Но… время идет. Ансамбль распался… пришлось поездить по свету… — Он развел руками и опять склонил голову, теперь уже, очевидно, демонстрируя свои сожаления.
Быстрая, отрывистая речь, чрезмерно деликатная и в то же время порывистая, неопределенная жестикуляция делали его похожим то на Хлестакова, то на Джингля из «Пиквикского клуба».
Человек этот метался по всему свету. Не брезговал никакими занятиями. А теперь находился при каком-то богатом радже — «в качестве советника по искусству и культуре». Ну, что он там ему советовал — один бог знает. А нам он все время рассказывал о своей любви и преданности театру, балету. Русскому балету — непревзойденному, неповторимому, единственному!..
— Да, да! Где бы я ни был, я всегда помню Россию. Дорогую мою Россию!.. Это так грустно, что я в разлуке с нею… Боль души!.. Но у меня есть средство — в печальные дни особенно острых воспоминаний я варю себе борщ. Настоящий борщ! О, я прекрасный кулинар… Позвольте я вас угощу борщом?! Это будет совсем как в Москве. Да, да, я это устрою!..
И если так велика любовь к России у эмигрантов — людей, вольно или невольно покинувших ее, то какова же эта любовь у советских граждан, которые по долгу службы многие годы бывают оторваны от дома, от своей родной страны.
И вот еще одна история, которая хоть и не столь возвышенного свойства, как первые, но говорит о том же.
Было это в пятьдесят втором году. Мы, делегация советских работников кино, прилетели в Индию на Международный кинофестиваль и пробыли там почти два месяца. В эти годы только-только начали налаживаться наши добрые отношения с этой страной. Советских людей, что побывали там, можно было чуть ли не по пальцам сосчитать. Представляло наше государство в Индии всего несколько сотрудников посольства.
В Дели, где трудились наши товарищи, их колония состояла человек из пятидесяти. Это был крошечный советский поселок, заброшенный в непривычный мир. Жили они замкнуто, но были у них и клуб, и спортивная площадка, и библиотека. Да и в коллективе все-таки было несколько десятков человек. А в Калькутте, где находилось наше торговое представительство, там работало всего-навсего шестеро наших людей.
Вот уж их-то житье-бытье было совсем невеселое. И если в Дели нет-нет да и заглядывали люди с Родины, то здесь и вовсе не видно было живой советской души. А жить приходилось тут безвыездно года по три, по четыре. Да прибавьте еще то, что климат в Калькутте трудно переносим для человека из северной страны. Ну, что жарко, так это уж само собой. Я, например, как-то, выходя из гостиницы, глянул на термометр, что висел у подъезда, и чуть не кинулся бежать обратно в помещение. Температура была сто четыре градуса! В тени!
Сто четыре! Ведь это же горячее, чем кипящая в самоваре вода!..
Я только тогда успокоился, когда мой приятель указал на красную букву, что возглавляла шкалу термометра.
— По Фаренгейту! — сказал он. — По Фаренгейту, а по Цельсию, стало быть, всего сорок с небольшим…
Читать дальше