Было это осенью сорок шестого года. Советское правительство обратилось с письмом к эмигрантам, покинувшим Россию в годы революции и гражданской войны. Оно объявило, что разрешает вернуться в СССР тем, кто за годы пребывания за рубежом и во время Отечественной войны не запятнал себя ни враждебными действиями против нашего государства, ни сотрудничеством с фашистскими оккупантами.
И вот в Канне мы застали одну из таких групп эмигрантов, получивших визы на въезд в пределы Советского Союза. Это была очень пестрая компания: в ней были и старики, и молодые, и родившиеся в царской России, и их дети, появившиеся на свет в чужой земле. Но все они считали себя русскими людьми и хотели вернуться домой: на Украину, в Белоруссию, в Сибирь, на Волгу, в Москву…
Мы, группа советских кинематографистов, приехали в Канн на Международный кинофестиваль. Он был первый послевоенный и потому, наверно, очень радостный и торжественный. Начался нарядным карнавалом на набережной. Синее-синее море, громадные пальмы, роскошные отели, разноцветные костюмы участников и зрителей, военные оркестры, цветы, которыми были усыпаны даже мостовая и тротуары, — все это создавало такой яркий пейзаж праздника. И если бы не русские люди во Франции, нам не с чем было бы показаться на этом торжестве.
Уж и не знаю, как они сумели это устроить — для нас это было неожиданностью, — но во время карнавального шествия мимо трибун вдруг медленно покатился разукрашенный цветами, лентами и лозунгами грузовой автомобиль, на котором стояли милые девушки и парни в национальных русских, украинских и белорусских костюмах. Поравнявшись с центром трибуны, они разом взмахнули руками, и в воздух взлетели десятки белых голубей.
Это было неожиданно, красиво и символично. Зрители устроили овацию нашим молодым людям, а мы, кинематографисты, были счастливы — это была наша первая победа на фестивале.
А еще через пару дней разговаривали с одной семьей, отъезжавшей на родину. Мы были у этих людей в доме, который они арендовали. Дом был двухэтажный. На первом этаже, кроме склада сельскохозяйственных орудий — дом был за городом, — достало места и для гаража, где стоял хорошенький красный автомобиль. В саду росли груши и сливы, а за садом тянулось поле, разделанное грядками под огород.
Овощи, цветы и фрукты со своего участка наши новые знакомые возили на рынок в город. Это их вполне обеспечивало. Жили они в достатке. Глава семьи и его жена были люди еще вполне крепкие и работоспособные. Дочь их вышла замуж за славного парня, местного жителя, и двое внучат радовали бабку и деда. И вот старики везли весь свой род — дочь, внуков, зятя-француза — в свой настоящий дом, на родину.
— В Россию!..
— У вас там живы родственники?
— Не знаем… Столько лет прошло. Столько событий… война.
— А где вы поселитесь? В родном городе? Там, где жили до эмиграции?
— Мы узнаем об этом, когда приедем в Россию.
— Вы долго прожили во Франции. У вас набралось много имущества. Вот автомобиль… вам можно будет все забрать с собою?
— Не знаю, — ответил глава семьи, — ничего этого не знаю… Вы, по-моему, не совсем точно представляете наше положение… Дело не в том, что мы меняем квартиру. Мы, потерявшие родину, снова нашли ее… Мы кончаем скитаться по миру и возвращаемся домой. Домой! Вот так мы едем!.. А где будем жить — в Харькове или в Сибири, — не все ли равно, раз уж мы у себя дома! И раз уж мы дома — не все ли равно, сколько у нас имущества… Ничто не имеет никакого значения, кроме того, что мы возвращаемся на родину!..
Это был ответ не одного нашего собеседника, а сотен людей, с нетерпением ожидавших прибытия советского парохода…
Первый раз в Китае я был более двадцати пяти лет тому назад. Мы гуляли по улицам Шанхая. Вышли на какую-то маленькую площадь или просто на перекресток и остановились: перед нами стоял небольшой памятник какому-то знакомому человеку. Его окружали дома с характерным для китайской архитектуры изгибом крыш. На стенах и на телеграфных столбах висели кумачовые полотнища, расписанные похожими на червячков иероглифами. На мостовой играли круглоголовые ребятишки. Из прорезов на задах их черных штанишек торчали концы белых рубашонок. Изредка пробегали рикши со своими колясками…
А одинокий бронзовый человек с кудрявой шевелюрой стоял и будто бы думал о чем-то своем, о русском, а в то же время и о том, что касается всякого живущего на земле человека, будь у него такие черные прямые волосы, как у здешних прохожих, или белесые косы и кудри, как у девушек и парней на далекой Псковщине.
Читать дальше