Филипп Вигель - Записки Филиппа Филипповича Вигеля. Части первая — четвертая

От того названия и места, ныне чины, тайных и действительных тайных советников.

Надо отдать справедливость Александру и Сперанскому: никто лучше их не умел хранить тайну. Никто не имел ни малейшего подозрения на счет приготовляемых перемен. Сами министры узнали о том, разве только накануне Нового года, дня, в который перемены сии последовали.

Дружбы не знают эгоисты, а сердце Дмитриева как будто осиротело, овдовело после смерти Карамзина. Один раз со мною, разговаривая об умершем друге своем с чувством, с похвалою, но без большого жара, вдруг забылся он до слез. Изъяснить не могу, как я был глубоко этим тронут.

Сергей Васильевич Салтыков.

Семен Николаевич Озеров, недавно умерший в Москве сенатором.

Старостью в старину не презирали русские. Напротив того, по достижении тридцати лет, крестьяне и крестьянки спешили выдавать себя за стариков и старух, чтобы скорее пользоваться правами на уважение молодых. Названия: дядя, тетка, говоря с пожилыми людьми, хотя посторонними, всегда произносились с нежностью; старичок и старушка еще более.

Не ранее как в царствование Екатерины II, приехал в Пензу первый лекарь Петерсон, он же и аптекарь. Он поразбогател, выстроил дом и каждой из трех дочерей своих, которых выдавал за вновь поселявшихся там по временам медиков, построил в приданое по дому на той же улице, которая от них и получила название Лекарской. Петерсон, как скипетр, держал Эскулапов жезл, и размножившееся его семейство располагало жизнью и здоровьем обывателей. Им прописывались лекарства, и у него же они приготовлялись: какая убийственная монополия!

См. первую часть сих Записок, главу XV.

Это несправедливо. И. С. Рибопьер происходил из древнего, но обедневшего рода. См. Записки его сына в Русском Архиве 1877 года. П.Б.

Катерина Ильинишна Кутузова, теща Опочинина, была родная сестра Александра Ильича Бибикова, деда Рибопьера.

Я было и забыл сказать, что впоследствии увеличили его министерство присоединением к нему мануфактур-коллегии, названной департаментом мануфактур и внутренней торговли.

Осенью 1810 года случился один забавный анекдот, который ходил по целому городу. Молоденький армейский офицер стоял в карауле у одной из Петербургских застав. Тогда был обычай, как и ныне, у проезжающих в городских экипажах, не требуя вида, спрашивать об именах и записывать их; какой-то проказник вздумал назвать себя Рохус Пумперникель, шутовская роль в известной тогда немецкой комедии. Почему было знать и какая нужда была знать офицеру о существовании этой комедии? Но внесение Рохуса в вечерний рапорт было приписано его глупости и невежеству. Он был осужден на бессменный караул по заставам, пока не отыщется дерзновенный, осмелившийся наругаться над распоряжениями правительства. Едет в коляске с дачи худенький человек; его спрашивают, как зовут его; он отвечает: барон фон-Кампенгаузен. Имя и отчество? Балтазар Балтазарович. Чин и должность? Государственный контролер. «Тебя-то, голубчик, мне и надобно!» воскликнул бедный офицер и, вытащив министра из коляски, посадил его под стражу и немедленно донес о том по начальству. Уверяли, что офицера перевели за то в гарнизонный полк.

Название издаваемого тогда в Гамбурге французского журнала, у нас многими получаемого.

Александр Львович Нарышкин назвал эти переводы Mérope marinée и Andromaque déracinée .

Мне сказывал Загоскин, что во время малолетства случалось ему с родителями гулять на Тверском бульваре. Он помнит толпу, с любопытством, в почтительном расстоянии идущую за небольшим человечком, который то шибко шел, то останавливался, вынимал бумажку и на ней что-то писал, а потом опять пускался бежать. «Вот Шаликов, — говорили шепотом, указывая на него, — и вот минуты его вдохновения».

Хомяков.

Я начинаю повторять себя. О Северной Почте уже я говорил, и мне бы следовало вымарать строки сии, но я их оставляю, желая подвиги министра Козодавлева тверже сохранить в памяти читателя.

Меньшие воспитывались тогда в институте. Моя невеста вышла потом за одного господина Кондоиди, вторая за какого-то Ринга; а третья — Амалия Николаевна, весьма умная и образованная, за весьма неумного и необразованного пензенского помещика Олсуфьева.