И. Шварёв: Рассказы о прожитом

Шли по темной вьюжной степи километров восемь-десять. Ехавшие рядом словоохотливые кавалеристы рассказали нам, что в последние недели на фронт прибывает пополнение «со всей России». Они же рассказали о неудачах наших частей, о прорывах белоказаков на некоторых участках, об отступлении наших отрядов под Балашовом.

– Измены много, – мрачно заметил один из них. – В одном отряде кулачье взбаламутило красноармейцев. Комиссара убили, перешли к белым.

– И вас вот, без оружия на позиции отправили. А как налетят казаки? – спросил другой. – У нас кони – утекем, а вы? Порубят вас с вашими мешками, как капусту – и нет батальона!

– У нас не батальон, – засмеялся Тюкавин, – у нас рота.

– Рота? Вот так рота! На две версты растянулись.

– Растянуться можно и на три… Я отстану, Михаил Федорович, хвост подгоню…

Перед рассветом дошли до какого-то хутора. Кавалеристы привели нас с Тюкавиным и борисоглебским спутником к командиру дивизии. Он спал в одной из хат на постели поверх одеяла в полушубке и сапогах. В хате было прохладно и неуютно. Хозяева, по-видимому, ушли в другой дом. Когда стоявший во дворе часовой зашел в комнату вместе с нами и разбудил комдива, тот выслушал мой доклад, рассмотрел документы и спросил:

– Сколько в роте оружия?

– Десять винтовок и один наган.

Он, как и борисоглебский штабник, грубо выругался и заметил в мой адрес, что только болваны могут так бродить возле фронтовых позиций без оружия. Достал из кармана часы: «Люди здорово устали? Пройдут еще верст пять?».

– Пройдут.

– Пойдете в сто девятнадцатый полк. Будем делать там третий батальон.

– Опять без оружия пойдем?

– Там получите кое-что для начала. Здесь у нас ничего нет.

Днем добрались до штаба полка. Здесь Феодосий Тюкавин с посланцем из Борисоглебска получил документы о передаче маршевой роты в состав полка. На следующий день Тюкавин распрощался с земляками и повез в Сольвычегодск большую пачку наших писем с поклонами родным. На письма штабные писари пожертвовали рулончик пожелтевших от ветхости обоев. Конвертов не было, адреса указывали на самом письме. Провожать Тюкавина пришла к штабу почти вся наша сдружившаяся в дороге рота.

Хоть мы и явились почти безоружными, командир полка очень обрадовался обученному пополнению. Он тут же приказал мне выделить 60 человек в команду боевого охранения. Человек 20 отобрали для артиллерийской батареи, несколько бывших фронтовиков пошли в полковую разведку, а всех остальных зачислили в 7-ю роту, командиром которой назначили меня. Остались на своих должностях и мои два помощника и почти все командиры взводов и отделений.

Землячество крепко сплачивало роту. В ней были и односельчане, и близкие друзья, и даже родственники. Одним из взводов командовал мой двоюродный брат В. Д. Теребихин. В другом взводе служили два родных брата из нашей волости. Начавшиеся вскоре бои еще больше укрепили товарищество и дружбу в роте.

Не хочу подробно рассказывать о боях, атаках, отражениях вражеских натисков, засадах, угрозах окружения, потерях убитыми и ранеными. Не хочу потому, что не могу передать всех тех чувств и переживаний, которые связаны с кровью и убийством людей. Я не писатель, нет у меня тех слов, которыми можно было бы отразить всю правду боевых сражений, весь накал страха и отваги, безрассудства и расчетливости, отрешенности от жизни и стремления выжить, победить, уничтожить врага. Я отлично помню все бои, в которых приходилось участвовать, они врезались в память отчетливо и прочно, но я не рассказываю о них и своим внукам. Боюсь исказить, обесценить правду. Пусть бы они никогда и не узнали этой жестокой правды!

Комиссаром в нашу роту командование назначило славного боевого паренька лет девятнадцати-двадцати. Звали его Константином, фамилию не помню. Родом он был из Подмосковья, работал столяром на какой-то фабрике и до революции попадал под арест за участие в схватках с полицией. Несмотря на молодость, это был настоящий большевик! В походе, в бою, на отдыхе его всегда можно было видеть рядом с бойцами то в одном взводе, то в другом. Для всех у него находилось нужное слово поощрения или осуждения, добрая улыбка или строгий вопрос. Люди его любили, охотно слушали его политбеседы и его рассказы о выступлениях московских рабочих против царской власти, против «кровососов-буржуев».

На ночевку мы с ним обычно останавливались в одном доме, подолгу разговаривали, иногда спорили, особенно когда речь заходила о деревенской жизни… Его убили в бою. Отбивали казачью лаву. Залпами из винтовок заставили конницу повернуть назад, а прорвавшийся во фланг, в заросли терновника, пеший отрядик с пулеметом прозевали. Пулемет ударил по нашей цепи, когда бойцы расслабились, садились у наспех нарытых вместо окопов земляных бугорков и закуривали. Юному комиссару пуля пробила грудь, и, пока я разрывал на нем окровавленную гимнастерку, он скончался у меня на глазах. И сейчас с содроганием вспоминаю, как он шептал враз посиневшими губами: «Неохота мне умирать… При нашей власти мало пожилось… Неохота умирать…»