Петр Смирнов - Ласко́во

И ещё одно доброе дело сделал Лёха – купил молотилку и веялку. Крутить, правда, их надо было вручную, но всё равно это куда легче, чем молотить цепами или веять с лопатки.

Надо сказать, что ни одна из машин (а по тем временам это были машины) не пускалась по рукам. Не говоря уже о стационарной маслобойке, молотилку и веялку в поездках по деревням сопровождал кто-нибудь из сыновей Лёхи, ухаживал за ними, смазывал.

Нечего и говорить, что Лёха был причислен к кулакам. Еще бы! Ведь всё, что есть у Лёхи, – на виду. А то, что всё это добыто не чужим, а собственным трудом – для Щипаного значения не имело. Батрак Щипаный, раскулачивая Лёху, ещё и упрекнул его:

– Моя баба тебе рожь жала.

Да, было такое. Может, всего один раз. Но Иришке на своем хуторе жать было нечего, а детей кормить надо…

Щипаный был нештатным председателем ККОВ – крестьянского комитета общественной взаимопомощи. Так он и подписывал выдаваемые им справки. Не помню, чтобы кому-нибудь помог его комитет, а вот что его самого называли “ков”, это помню.

Зимой по воскресеньям в Ласко́ве у Тимохи собирались картёжники и играли на деньги в “очко” или в “буру”. В числе заядлых картёжников был и Щипаный. Однажды он много проиграл, но отдавать было нечего, и он, как всегда пьяный, поднял скандал. В избе было полно народу: приходили смотреть игру многие мужики, молодежь, да и мы там вертелись. И вот когда шум уже готов был превратиться в драку, Нюшка Мишина пристыдила Щипаного:

– Ва-ась, а Ва-ась, да что ты разошёлся – ить ты наш “ков”!

И Щипаный сразу понизил голос, а вскоре и вовсе шуметь перестал.

Вряд ли кто знал значение слова ККОВ, иногда Щипаного называли “кол”, но все знали, что он член сельсовета. А это была власть.

Менялись в Митрофановском сельсовете председатели, но ни одного не было из местных, всех присылал район. Народ подметил: каждый из них приезжал на попутной подводе, а уезжал обозом из 4–5 подвод. Каждый новый председатель, ознакомившись с обстановкой, сколачивал свой актив. Один из председателей, еще до начала коллективизации, “отшил” Щипаного из актива. Понял, видимо, что с таким “батраком” не нажить авторитета.

Щипаного ненавидели, но боялись, особенно после того, как он, пьяный, ударил ножом Ваню Онисимихина. Тогда такого еще не бывало – чтобы в драке применять нож. Появилось позднее.

Щипаный мог устроить поджог, обокрасть – ему всё до поры сходило с рук.

Я уже в школу ходил и как-то увидел, что Ваня Онисимихин, милиционер, вёл арестованного Щипаного в район. С тех пор он больше не объявлялся.

Иришка потом вступила в колхоз.

Летом 1928 года зарядили дожди. Не было от них спасения ни днем, ни ночью. Если раскалённому солнцу случалось изредка прорваться на полчаса сквозь тучи, то жгло оно немилосердно, будто мстило за потерянное. Оттого скошенная мокрая трава только прела, издавая противный запах. Выколосившаяся рожь не могла налить щуплые зерна.

Хорошо ещё, что поля наши были рядом с деревней – люди ловили малейшую возможность просушить сено и снопы ржи. Для этого сначала с поля по полвоза свозили на гуменник, а оттуда по охапке да по снопу переносили на гумно, во двор, под навес и даже в сени.

Для спасения урожая себя не жалели: работали, если выпадал хотя бы час вёдра, даже ночью. Но сохранить полностью даже скудный урожай – зерно так и не налилось – не удалось. Народ оказался перед угрозой голода.

Еле-еле наскребли на семена, посеяли озимую рожь и засыпали на хранение яровые, а есть было нечего. Муки́ хватало только на то, чтобы повалять по ней чёрную массу из жмыха, высушенной и растолченной травы и из всего этого испечь “хлеб”, т. е. облачить эту массу в корку. Резать такой хлеб было нельзя – он прилипал к ножу. Хлеб ломали. Съедобной была только корка, липкий “мякиш” прилипал к дёснам, зубам, к нёбу и даже к языку.

И вот с таким хлебом я пошел в первый класс Шумайской школы. К хлебу давалась еще бутылка молока.

Но даже такого хлеба не хватило бы, по расчетам, до нового урожая, и люди искали выход. Мишины из двух коров продали одну, Бобкины продали двух, оставшись с одной. Тимоха и Груня продали последних.

На домашнем совете тятяша тоже предлагал продать хотя бы одну из трех коров, но папаша не соглашался. Он полагал, что с тремя коровами на семь едоков – он всё же середняк, и пусть люди видят, что в бедняки он не подался, как некоторые. Тогда ещё среди крестьян считалось позором попасть в бедноту, сравняться с такими, как Щипаный или Груня, не говоря уже о побирахах. Всеобщим было мнение, что бедняки – это лодыри. Я с этим согласен, потому что хорошо помню то время.