Виктор Королев - По следам Пушкина

Игра Бетховена поражала современников эмоциональной силой, доводила их до экстаза. Был случай, когда дирекции театра пришлось вызывать полицию, чтобы успокоить публику, потрясенную его Девятой симфонией. Но оглохший Бетховен, стоя за дирижерским пультом, не слышит грома оваций. Тогда заплаканная от восторга солистка хватает его за руку и разворачивает лицом к рукоплещущей публике…

О сонате опус 57 (самовольно окрещенной гамбургским издателем «Аппассионатой») Ленин скажет: «Изумительная, нечеловеческая музыка». А «Крейцерова соната» Бетховена послужит темой для знаменитого рассказа Льва Толстого. Помните?

«Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое presto?… Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка… Мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу… На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор…»

Наивысшим счастьем он считал – доставлять счастье ближним. «С детства моей самой большой радостью и удовольствием была возможность что-либо делать для других», – признается он в своем письме. Так и писал: «Нет ничего прекраснее, чем приносить людям счастье и радость!»

Нам остается только гадать, до какой степени бетховенская глухота повлияла на его творчество. Недуг развивался постепенно. Уже в 1798 году он жаловался на шум в ушах, ему бывало трудно различать высокие тоны, понимать беседу, если говорили шепотом. В ужасе от перспективы стать объектом жалости – глухим композитором, он рассказал о своей болезни близкому другу:

«Ах, как я тоскую о тебе, ибо твой Б. катастрофически несчастен. Представь, мой слух – главная часть моего «я» – почти утерян. Только прошу: никому не выдавай моего секрета! Ты счастлив – у тебя есть дети и жена. У меня ни того, ни другого нет!»

Доктора советовали ему по возможности беречь слух. Но он по-прежнему принимал участие в музыкальных вечерах, концертировал и много сочинял. Ему так хорошо удавалось скрывать глухоту, что еще лет десять даже постоянно встречавшиеся с ним люди не подозревали, насколько серьезна его болезнь. То, что при беседе он часто отвечал невпопад, приписывали вечно плохому настроению или рассеянности.

К 1815 году глухота Бетховена стала практически полной. Ему приходится общаться с собеседниками при помощи грифельной доски или «разговорных тетрадей». Он уже смутно чувствует, что конец близок: болезни делают его немощным и ненужным никому. Он уже понял, что несчастья перестают быть школой мужества и оборачиваются своей противоположностью, умерщвляя вкус к творчеству и к самому существованию.

26 марта 1827 года Бетховена не стало. Вся Вена вышла провожать в последний путь гениального композитора. Впереди похоронной процессии шел с факелом Франц Шуберт.

Когда друзья разбирали бумаги покойного, среди обрывков рукописей, незаконченных партитур и старых счетов они нашли перевязанное лентой письмо. Десять страничек, исписанных размашистым бетховенским почерком. Вместо адресата было написано всего два слова: «Бессмертной возлюбленной». Вот это письмо.

Мой ангел, мое всё, мое Я! Очень глубокая печаль там, где должна торжествовать жизнь, но говорит необходимость. Разве любовь может существовать только ценой самопожертвования, без того, чтобы требовать всего? Невозможно что-либо изменить, чему быть, того не миновать! Любовь всетребовательна – и по праву; таковы мои чувства к тебе. Я обязан жить и за себя и за тебя. Были бы мы неразлучны, и ты и я не мучились бы… Поездка моя была ужасной: прибыл я сюда лишь вчера в четыре часа поутру. Какой жуткой оказалась дорога! Меня предупредили не ехать ночью, пугали туманами, но это лишь пуще раззадорило меня – и я был неправ… Впрочем, хватит о внешнем, поспешим к внутреннему! Мы скоро увидимся. Я и нынче не могу пересказать тебе всего, что передумал за эти несколько дней о своей жизни. О, если бы наши сердца навсегда соединились! Грудь полна невысказанного. Бывают мгновения, когда понимаешь, что язык – ничто. Будь по-прежнему моим верным, единственным сокровищем, всем для меня, как я для тебя. Остальное, что предназначено и предопределено, да ниспошлют нам боги.

Твой верный Людвиг.