Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Упоминание о Нюшке несколько успокоило красного партизана. Нюшка, местная самогонщица, в любое время находила для выпивохи бутылку самогона.

— Только сегодня выгнала, свежий у нее, да проси первака, — хмуро произнес партизан и присел на лавку, время от времени поглядывая на печку, где я зарылся в ватное одеяло.

Дедушка пришел быстро, достал из кармана бутылку, заткнутую серой тряпицей, и поставил ее на стол. Бабушка, понимая, что нужно спасать положение, быстро достала холодную пшенную кашу, разрезала ее на несколько кусочков и положила на стол луковицу и ломоть хлеба. Себе дедушка наливал по четверть стакана, партизану по полстакана, и тот двумя огромными глотками опрокидывал самогон в широко раскрытый рот. Утеревшись рукавом, нюхал хлеб, потом откусывал кусок.

— Крепок сатана, сразу видно, что первак!

В напряжении, свернувшись как пружина, я не пропускал ни одного слова красного партизана, всем сердцем чувствуя, как он постепенно отходит и даже начинает похваливать дедушку. Только тогда я понял, что меня он теперь не убьет и глаза красным перцем не натрет.

Из нашей избы Володькин отец ушел, только опорожнив всю бутылку самогонки. И прежде чем взяться за скобку двери, он еще раз стукнул деревяшкой и крикнул мне:

— Понял, мерзавец?

Я только тихо простонал. Долго еще томило мою душу это потрясение. Когда я в школе во время переменки случайно натыкался на Володьку, то тут же старался увильнуть, с тем чтобы не встретиться с ним взглядом, не заговорить. Я стал его бояться. А красный перец, что лежал на полочке, бабушка куда-то надежно спрятала. Так что сталинский лозунг «борьбы с кулачеством на базе сплошной коллективизации» чувствовали и дети, воспринимая все происходящее довольно остро.

Перед Рождеством мы вместе с бабушкой ходили к заутрене в церковь, где исповедались и причастились. Школьникам тогда запрещалось ходить в церковь, и я старался не попадаться на глаза знакомым. Перед тем как идти в церковь бабушка, как и раньше, расчесала мне частым гребешком с лампадным маслом волосы, нашла где-то спрятанный крестик и повесила мне на шею. Хотя в школе нас заранее предупредили, что Христа славить октябрятам нельзя, я рано, когда на улице только залаяли собаки, обеспокоенные хождением людей, идущих в церковь, осторожно, крадучись пошел к тете Тане, постучался и пославил ей Христа. Она расцеловала меня и дала пятачок. Это было последнее в моей жизни рождественское христославие.

А после Нового года мне пришлось испытать еще одно потрясение. Однажды на первый урок вместе с учительницей вошла пионервожатая, высокая девушка из старшего класса. Над нагрудным карманчиком ее белой кофточки был приколот какой-то до сих пор незнакомый мне голубой значок. Девушка поздоровалась. Мы встали, хором ответили на ее приветствие и сели. Она взяла мел, подошла к доске и размашистым движением руки начертала на доске силуэт своего значка и вывела на нем три крупных буквы «СВБ». Повернувшись к нам, она спросила:

— Вы знаете, что это за значок?

Мы хором протянули:

— Н-е-е-т…

Пионервожатая объяснила, что этот значок может и должен носить тот, кто вступит в Союз Воинствующих Безбожников — «СВБ». Вряд ли за последующие десять лет учебы в школе я буду так подавлен тишиной замершего класса. И мальчики и девочки — все были крещеные и носили крестики. Уже с первых дней учебы их заставили снять. Однако само слово «безбожник» звучало в крестьянских семьях как что-то позорное, святотатственное и греховное. Пионервожатую ничуть не удивила эта тишина, и она строгим голосом сказала:

— Завтра же все принесите по 30 копеек на значок!

Дедушка! Я и сейчас вижу твое страдальческое лицо, после того как попросил тридцать копеек на значок для вступления в Союз Воинствующих Безбожников. Ты долго сидел на скамейке, опершись локтями в колени, и смотрел в одну точку. Но когда уразумел смысл и значение этих трех букв, поднял голову и спросил меня:

— Ты хочешь быть безбожником?

Он некоторое время сидел неподвижно, потом встал, подкрутил фитилек лампады и снова сел, не сводя глаз с посветлевшего лика иконы с изображением Христа.

— На кого он сейчас смотрит? — тихо спросил дедушка.

— На меня, — виновато ответил я.

— Ты понимаешь, что он хочет тебе сказать сейчас?

Я ничего не ответил. Я и раньше, когда мы еще жили в своем большом доме, замечал, что Боженька смотрит на меня и следит, как я веду себя, а поэтому старался не согрешить, быть ему послушным. Но теперь с иконы в бабушкиной избе Христос совсем по-другому смотрел на меня, жалобно, как будто о чем-то просил. И дедушка понял мое смятение: