Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

Выпили «За Победу!», и Николай Богданович стал заметно пьянеть, как мне показалось, не столько от водки, сколько от разговора о его родной Белоруссии, о ее городах и селах, которые освобождали его брат и я. И это чем-то роднило нас, сближало по духу и биографии.

В четыре часа Анатолий, извинившись, ушел, а Николай Богданович, не дождавшись, когда я налью по третьей, сам наполнил стопки.

— А теперь я скажу тост. — Он поднял стопку, чокнулся и, пристально глядя мне в глаза, продолжил. — Выпьем за нашу дружбу, Ваня! И скажи мне, чем я могу помочь? Тебе и твоему брату. Он очень хороший парень, и на заводе Анатолия любят все. В прошлом году, когда праздновали День Победы, на концерте заводской самодеятельности он показал такой номер, что его минут десять не отпускали со сцены!..

— «Баланс» со стаканом воды! — воскликнул я.

— Да, да! Директор завода даже распорядился на второй же день выдать ему премию и дать внеочередной отпуск, что я и сделал.

Мы отдали честь искусно пожаренной тетей Пашей картошке и студню. Хотя я и захмелел, но не забыл того главного, ради которого приехал к брату, и попросил уволить Анатолия по собственному желанию, ссылаясь на его здоровье, мучивший его кашель. Николай Богданович, склонив голову, молчал. Заговорил он лишь тогда, когда я, исчерпав свои доводы, закурил, вытащил из чемодана вторую бутылку и поставил на стол. В эту минуту я больше всего боялся, что начальник цеха скажет «больше не могу». Но этого не случилось. Когда я наполнил водкой стопки и сел на свое место, он встал, крепко пожал мне руку и твердо сказал:

— Хотя это трудно, очень трудно, но я сделаю для Толи и для тебя, Ваня, все, что в моих силах. А силенки у меня еще хватает. Уважает меня высшее начальство.

С этими словами он вскинул над головой руку, показывая пальцем в потолок.

В завершение застолья Николай Богданович поведал мне горькую для меня новость. Оказывается, ко дню парада Победы на Красной площади, в числе лучших рабочих завода, Анатолий был представлен к правительственной награде — ордену Трудового Красного Знамени, но, к его великому огорчению, из списка в обкоме партии фамилию Толи вычеркнули.

— Отец… — сразу же сказал Николай Богданович, предупреждая мой вопрос. — Тридцать седьмой год… пятьдесят восьмая статья, пункт десять… «Враг народа». Все так же, как и у меня. Мы с Толей несем один общий тяжелый крест.

Уже по дороге, когда я провожал Николая Богдановича домой, он рассказал мне, что живет холостяком, в Речицах ждут его жена и две дочери, одна из которых, старшая, собирается выходить замуж.

У подъезда своего дома начальник цеха, положив мне левую руку на плечо, твердо сказал:

— Считай, Ваня, что Толя в конце этой недели будет дома. Этот вопрос я решу завтра с утра. А бюрократа-врача, который считает Анатолия здоровым и ждет, когда он докашляется до инвалидности… — плюнув в ладонь, он крепко сжал кулак и потряс им перед собой, — я возьму в такой пресс, что справку о противопоказании работать в горячих цехах он сам принесет. Когда будешь уезжать из Белова — сообщи через Толю. Я провожу тебя. Часок-другой посидим в моей холостяцкой хижине.

Свое слово Николай Богданович сдержал. Медицинское заключение врачебной комиссии о том, что по состоянию здоровья Анатолию противопоказана работа в горячих цехах, ему выдали во вторник. Не знаю, был ли он так счастлив когда-нибудь раньше, как в этот день.

Все трое посидели мы в «холостяцкой хижине» Николая Богдановича. Отметили наш отъезд и в вокзальном буфете. Хотя поезд в Белове стоял всего восемь минут, но и в купе вагона за столиком у окна успели братским тостом закрепить нашу дружбу, мою благодарность и память о нашей встрече.

По возбужденному лицу Анатолия я видел: он до сих пор не может поверить, что вырвался с завода, который в письмах матери называл жаровней. Почти до полночи мы стояли в тамбуре вагона, курили. Я рассказывал ему о войне, о том, какие города пришлось освобождать, о преподавании физики в школе, о своем московском житье-бытье… Перед тем как лечь спать, я спросил Толика, почему мама не знает о его представлении к ордену. На мой вопрос Анатолий ответил не сразу. Грустная улыбка легла на его лицо.

— Не стал ее расстраивать. А то вдруг по простоте душевной напишет отцу, а для него эта новость будет посильнее плевка в лицо. Да еще лежачему.

— Ты прав, Толик. Вижу, что взрослеешь.

Судя по тому, как долго ворочался и вздыхал брат, я понял, что, как и меня, его томила бессонница.