Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

На следующий день, в воскресенье, о беде Кольки Иванова знало уже все село. А сам Колька как в воду канул. Только после окончания Отечественной войны, когда эшелоны, груженные танками и пушками, шли с запада на восток, где советским воинам предстояло сразиться с японскими милитаристами, из товарного вагона проходящего поезда на станции Убинская выскочил чернобровый высокий сержант. На гимнастерке его сверкали боевые ордена и медали. Торгующая молоком и вареной картошкой бабка Трубичиха узнала Иванова и, накладывая ему в котелок горячей картошки, спросила:

— Ты куда же тогда девался-то, Колюха, когда в клубе на всем честном миру трусы потерял?

Колька, улыбнувшись, ответил:

— Уехал к бабушке на Дальний Восток. Продал фотоаппарат, велосипед… Мать с отцом ночью посадили на поезд «Москва — Владивосток». Через год и они туда переехали.

На второй же день от бабки Трубичихи и ее соседок весь Убинск узнал, что Колька Иванов жив, здоров, вернулся сержантом с десятком боевых наград. Поехал на восток бить «япошек».

Под эти воспоминания я крепко уснул и вскочил лишь оглушенный треском будильника, стоявшего на табуретке в изголовье. Толя представился мне уже при «полном параде». Из расстегнутого ворота белой рубашки темнели яркие полосы матросской тельняшки. Брюки-клеш были так отглажены, что о складки можно было обрезать палец, как обычно говорили матросы, когда заканчивали гладить брюки со вставленными в них широкими клиньями. На носках до блеска начищенных ботинок посверкивали два золотых зайчика. Я восхищался братом: тем, что он вырос, тем, что красив и складен, а его фотография висит на Доске почета среди ударников социалистического труда. Но вот Толя зашелся мокрым, нездоровым кашлем, и мой восторг мигом погас.

Толя попросил тетю Пашу, у которой он хранил свою выходную праздничную одежду, поставить для меня самовар и поухаживать за мной, пока он не вернется из конторы завода.

С начальником цеха Анатолий познакомил меня еще в день приезда. Его крохотный кабинетик мне чем-то напоминал дежурный тамбур в проходной войсковой части. Рядом со сбитым из досок столом стояло несколько стульев, вдоль стены тянулась длинная лавка. Таких старомодных телефонов раньше я никогда не видел.

По виду Николаю Богдановичу было не более сорока лет. Приземистый, широкоплечий, с типично белобрысой шевелюрой белоруса, он сразу же, после первых слов знакомства, показался мне человеком, с которым можно говорить по душам и который всегда пойдет тебе навстречу. Я, прошедший войну через городишки и села Белоруссии, научился чутко улавливать диалект этого небольшого, но душевного народа.

От моего предложения пообедать завтра в ресторане Николай Богданович отказался наотрез. По его словам, месяц назад в горкоме партии он получил «втык» за то, что пил с молодыми рабочими в ресторане. Отказался и отобедать в комнате у тети Паши, ссылаясь на занятость. Но стоило мне на его вопрос, где и в каком роде войск я «хлебнул» войну, назвать Первый Белорусский фронт и 22-ю Гвардейскую минометную бригаду, как начальник цеха сразу оживился и даже вскинул руки.

— С «Катюшами» воевали?

— От первого и до последнего дня.

— Мой младший брат тоже с «Катюшами» воевал в гвардейских минометных частях. От Ельни дошел до Варшавы, и там сложил свою голову.

Когда я упомянул, что наша пятая гвардейская ордена Красного Знамени дивизия именуется Калинковической, Николай Богданович привстал из-за стола и, как-то сразу просветлев лицом, широко раскинул руки.

— Так вы освобождали мой родной город? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Получается так, — ответил я и тут же почувствовал плечами силу его объятий.

— В Калинковичах и сейчас живут мои мать и отец.

Теперь Николай Богданович уже не отказывался пообедать у тети Паши. Условились, что за ним завтра к двум часам дня зайдет Анатолий.

И вот это завтра наступило. Тетя Паша пустила в ход все, что привез я и что прикупил Топик на рынке. Огромная сковорода картошки, жаренной на домашнем свином сале, большая тарелка пупырчатых соленых огурцов, вздрагивающие при малейшем толчке стола отвалы студня, тарелка блинов, жирно смазанных сливочным маслом, вся эта роскошь теперь стояла на столе. Посредине возвышалась бутылка «Московской» с белой головкой. Вторая у меня была припрятана в чемодане.

Первый тост я произнес за знакомство и за память о наших родных братьях, погибших на полях войны. Выпили молча, не чокаясь. Хруст соленых огурцов перемежали разговором. В моей памяти были еще свежи названия белорусских сел и городов, при освобождении которых наша пятая гвардейская дивизия давала свои могучие залпы. При названии почти каждого села или городишки Николай Богданович тревожно вскидывал руку и восклицал, что там у него живет родной дядя или двоюродный брат, что в этом городе он учился в техникуме, а в церкви этого села его крестили.