Валентин Богданов - Исповедь о сыне

Тот навсегда печально-памятный и мрачный для нас понедельник 16 июля 2007 года был жарким и душным. Что-то неожиданно больно и резко кольнуло меня в сердце, стало трудно дышать, и я резко встал, начал быстрыми шагами ходить по тропинке, чтобы продышаться. Неожиданно ко мне подскочил незнакомый человек маленького роста и вкрадчивым голосом начал нашёптывать: «Какой у нас непутёвый руководитель МВД, да и сам президент, видать, не лучше, раз

такое допускают, что прошло уже более шести часов как вызвали милицию, а её всё нет и нет». И также неожиданно умолк, видимо, ожидая моего возмущения и, не дождавшись, незаметно скрылся. Мелькнула ленивая мыслишка – не провокатор ли? В такую тяжкую для меня минуту нашёптывать об этом. И как ни велико было свалившееся на нас горе, но в моей отяжелевшей и помутневшей голове начали невольно появляться неожиданные сомнения в случайной гибели сына, которые с каждым последующим днём стали крепнуть во мне, пока я окончательно не убедился, что мой сын был убит профессиональными убийцами.

Косвенных улик даже на первый взгляд было более чем достаточно, и они логично выстраивались в единую цепь событий, которые впоследствии обретали стройную и убедительную версию, происшедшей здесь смертельной трагедии. И мне казалось, что где-то надолго застрявший наряд милиции, прибыв на место гибели сына, оперативно, по горячим следам, это преступление тут же раскроет, и убийцы будут задержаны, предстанут перед судом и понесут заслуженное наказание. Но как я жестоко ошибся. Вызывало удивление и запоздалое возмущение, что скорая помощь с момента вызова приехала на место трагедии только через четыре с лишним часа, и мы её не застали, чтобы поговорить со скорым спасителем, более обстоятельно о причине гибели сына, которая так и не была установлена даже приблизительно. Мы верили и не верили в первые часы в оставленную здесь медбратом наиболее вероятную версию случившегося, что у сына произошёл обрыв сердечной аорты. Эта версия впоследствии не подтвердилась. Но вызывало наше родительское недоумение, что медбрат не осмотрел тело сына даже до пояса, для чего нужно было снять с него только рубашку, и причина его

смерти ни у кого не вызывала бы никаких сомнений. Но судебно-медицинский акт о его вскрытии мы получили дней через семь-восемь, когда сын был уже похоронен, а мы, его родные, терзались в мучительных догадках о причинах этой скоропостижной смерти. Кажется, на второй день я с участковым милиционером поехал в морг, чтобы забрать рабочую одежду сына как память о нём и заодно внимательно исследовать, где могли остаться следы насилия или ещё что-нибудь подозрительное, что помогло бы следствию. Но оказалось, что рабочая одежда сына, также как и причина его смерти, скоропостижно потерялась, растворилась, ушла в небытие самым непостижимым образом, и найти её мне так и не удалось даже при помощи сыщика, который был со мной рядом. Ещё одна неразгаданная до сих пор тайна о причине трагической гибели сына. И такие маленькие, на первый взгляд, факты, и другие подробности всё накапливались и накапливались, но следователи из следственного комитета упорно на них не обращали своего орлиного внимания. И проверочное дело о причине загадочной гибели сына привычно покатилось по наезженной колее как неперспективное или, как принято в их среде называть, «висяк».

По этой совершенно абсурдной причине, уголовного дела о загадочной гибели моего сына проверяющие следователи всех рангов решили не возбуждать. Куда только я ни обращался в течение вот уже полутора лет с того трагического дня. Осталось мне только побывать у прокурора области. Да вот беда бедовая! Написал я за это мучительное время около шести или семи жалоб на его высочайшее имя, и все они подозрительным образом направлялись каким-то затаившимся режиссёром в районную прокуратуру и попадали к тем же следователям из названного комитета, которые и вынесли

отказ о возбуждении уголовного дела и сдвинуть его с мёртвой точки мне пока не удаётся. А времечко не идёт, а стремительно бежит, и как я доберусь до прокурорского кабинета или главного следственного начальника и доберусь ли, не знаю, не уверен. Уж слишком здоровье моё рухнуло с момента гибели сына, то давление запредельно скачет, то сердце начнёт заикаться. Тоже самое творится и с женой, если не хуже, или ещё какая-нибудь хвороба привяжется, теперь и не разберёшь. Не знаем, что нам ещё и ожидать в такой ужасающей для нас, родителей, ситуации. Но по-божески милостиво теплится в нас последняя надежда, что хоть и самую малость, но должны мы обязательно поправиться, восстановиться. Иначе нам сегодня просто нельзя. А с помощью добрых людей, какие, говорят, там ещё остались, может и протиснусь через плотный заслон помощников к главному прокурору, а лучше к начальнику следственного комитета, в его высокий кабинет, и выпрошу у всевластного чиновника, чтобы наконец-то выслушал и вразумительно ответил на все мои вопросы, какие оставили без ответа предыдущие следователи. И может быть, дело о гибели сына этим и закончится, но может получить и дальнейшее развитие. Кто знает? Да никто. И это больше всего терзает мою измученную душу, не даёт ни дня покоя. Ведь никто из моих близких родственников, кроме меня, не может, в сегодняшнее уголовно-смутное время, заступиться перед грозными, следственно-прокурорскими чиновниками за убитого сына. Леденящий душу страх за себя и за дальнейшую судьбу своих детей и внуков навечно застыл в нас. И назойливо надоедать большим правоохранительным чиновникам, кто и за что убил сына, сегодня становится всё опасней. Но другого выхода у меня как у отца просто нет. Иначе я буду выглядеть перед самим собой, погибшим сыном,