Александр Верещагин - Дома и на войне

– Пора подыматься, – говорит Дьяков вполголоса, чешет затылок, зевает, затем подпирает руками свою коренастую полную фигуру в боки, точно, не приняв такой позы, он и приказания не мог отдавать, кричит своим хохлацким выговором:

– Горнист, горнист!

Невдалеке, из-за ружейных козел, приподымается солдат, спиной к нам; накинутая шинель съехала набок. Он поправляет ее, надевает кепи, берет свой медный «струмент» и отправляется к палатке начальника транспорта.

– Играй по возам, – кричит Дьяков.

Горнист останавливается, сплевывает в сторону, прилаживает инструмент ко рту, и через несколько секунд далеко раздается в общей тишине продолжительная заунывная первая нота этого сигнала:

Ти-и-и-и-и… ти-та-ти и т. д.

Какое-то особенное впечатление производил на меня всегда в походе этот первый протяжный звук. Все спит, все покоится безмятежным сном, а горнист старается, наигрывает. Вот он кончил; продрогнув от холода, поддергивает плечами шинель и быстро скрывается за ружьями. Дьяков и я снова ложимся на свои места, и дожидаемся, что вот лагерь сейчас начнет подыматься. Но проходит, пожалуй, добрых полчаса, а нигде не слышно никакого движения. Нам самим тоже не хочется вставать и сладко дремлется! Но, наконец, Дьяков опять выскакивает из палатки и снова кричит:

– Горнист, горнист!

– Чего изволите, ваше скородие?

– Что же ты, играл? – спрашивает начальник, хотя сам ясно слышал, как тот играл.

– Играл!

– Так худо играл, играй еще.

И начальник транспорта возвращается назад в палатку. Через минуту опять раздается:

Ти-и-и-и… ти-та-ти и т. д.

Через полчаса мы сидим с Дьяковым, поджав ноги по-турецки, и пьем чай; к нам собираются остальные офицеры и подсаживаются согреться чайком. Солнечные лучи уже падают на долину и скоро доберутся и до нас. Кругом раздается оглушительный рев верблюдов: их навьючивают. Животные лежат, подогнув под себя ноги и как бы желая показать, что им не нравится навьючивание, жалобно поворачивают уродливые головы то в ту, то в другую сторону и отчаянно ревут.

– Горнист, играй наступление! – снова кричит Дьяков.

Он уже верхом на толстой и такой же, должно быть, старой лошади, как он и сам, объезжает транспорт в сопровождении нескольких казаков и горниста. Навьюченные верблюды поднялись на ноги и, скопившись в одно огромное стадо, кто куда мордой, смирно стоят и пережевывают жвачку. Некоторые же из них лежат без вьюков, и как их вожаки ни тычут в бока, они не подымаются, а только жалобно ревут. Эти верблюды ослабели и больше уж не служаки: они пролежат еще несколько дней, не сходя с места, и так и издохнут.

Вожаки-туркмены, собравшись в кучки, сидят на корточках и жадно курят из деревянных кальянов самого примитивного устройства. Прижав отверстие кальяна к своему усатому рту, туркмен с таким азартом и с такой силой втягивает в себя дым, что только можно удивляться крепости его легких. Раздается сигнал наступления:

Я посылаю часть моих казаков в авангард, других – в боковые разъезды, сам же остаюсь с Дьяковым, пока вытянется весь транспорт. Пехота еще не вся выстроилась и торопится стать в шеренгу. Орудие со звоном трогается, гремя колесами. Вожаки в черных мохнатых шапках и коричневых халатах, один за другим, неслышно ступают своими крючковатыми сапогами, держа в руках поводки верблюдов. Много, много верблюдов! Где тут справиться одной роте, если неприятель вздумает напасть, рассуждаю я, глядя на эту бесконечную линию транспорта. Головные верблюды должны были подходить к самому перевалу, когда арьергардная полурота, всего человек тридцать, поплелась за транспортом.

Ахал-текинский оазис тянется от северо-запада к юго-востоку узкой длинной полосой, слишком на двести верст, если считать от Кизил-Арвата до Асхабада. Ширина его изменяется от 5 до 10-ти верст. Аулы раскинуты на нем, смотря по тому, где есть вода. Где только с гор течет ручеек через оазис, тут, смотришь, где-нибудь непременно белеет маленькое поле пшеницы и темнеют кучки фруктовых деревьев; между деревьями возвышаются серые глиняные калы с башенками, соединяющимися между собой целой сетью различных глиняных стенок и валиков. Стенки вышиной где в аршин, где в два, а где и выше сажени. Сначала мне казалось странным, как мог здесь расти хлеб, при этой жаре и засухе; но затем я узнал, что жители окапывают свои маленькие поля валиком и, образовав из поля как бы сосуд, отводят в него из ручья воду. Вода долго стоит, напитывает почву и когда начинает высыхать, то в сырую землю бросают семена, и урожаи бывают удивительно хороши. И чем дальше мы подвигались на юг, тем сильнее я убеждался, что недаром эта узкая полоса земли называется оазисом.