Виталий Сёмин - Ласточка-звездочка

Утром под окном Сергеевой квартиры раздался призывный свист.

— Давай скорей! — крикнул Сявон, когда Сергей подошел к окну.

— Сейчас! — ответил Сергей. По Славкиному нетерпению он понял — произошло что-то чрезвычайное.

Сергей выбежал во двор, на ходу разламывая кусок хлеба. Сявон (он был уже умыт, короткий и редковатый чубчик его лежал аккуратно, только что расчесанный специально увлажненной расческой) взял половину, и они побежали за ворота. Теперь выбегать по утрам за ворота было делом не совсем обыкновенным. Ночью город пустел, но не засыпал, ночью он острее чувствовал опасность. По его асфальтовым тротуарам, булыжным мостовым ночью не ездили, не ходили, не гуляли — все эти глаголы мирного времени сохраняли свою силу только днем. С вечера же, после недавно объявленного комендантского часа, по улицам патрулировали милиционеры и солдаты войск НКВД. С вечера в улицы города тишиной вплывала угроза, входила война, и дежурные в десятках дворов, на крышах домов чутко прислушивались к ней. С рассветом война уходила из города, отступала под напором будничной суеты, но улицы, сам асфальт долго хранили память о ночной тишине. И первые шаги, первый топот женских каблуков звучал под окнами немного вопрошающе: «А не рано ли еще? Не слишком ли дерзко, что я уже вышла на улицу?»

Сергей очень остро чувствовал эту бессонную ночную тишину. И сейчас он с особым ощущением прислушивался к тому, как отдавался в уличных подворотнях топот его и Славкиных ног, присматривался к неестественной асфальтовой нетронутости и чистоте, к тому, как медленно и лениво, словно еще не вспугнутый троллейбусами и автобусами, стелется над проезжей частью синеватый туман.

— Отец отпустил? — спросил Славка.

— Нет, — отрицательно качнул головой Сергей, — отец не приходил ночью.

— На работе?

— Ага.

— А моего мобилизуют. Вчера повестку получил.

— С матерью остаешься?

— С матерью и Сонькой.

(Сонька — трехлетняя сестренка Сявона.)

— Целую ночь с матерью прошептались. Мать плачет, а отец бу-бу-бу да бу-бу.

— Жалеет вас?

— Мать и Соньку. Он Соньку знаешь как любит!

— А тебя?

Сявон пожал плечами.

— Соньку он особенно любит. Я вчера взял из сахарницы два куска сахару, так он мне говорит: «Ты по довоенным нормам живешь!» А Сонька перекинула всю сахарницу в тарелку, помешала ложкой и говорит: «Мама, каша стала такая вкусная, что ее есть нельзя». Мать ахнула — и ну ее крыть. А отец как цыкнет на мать: «Не видишь, — говорит, — ребенок!»

Они миновали сквер и вышли на центральную улицу.

Центральная улица была самой старой и в то же время самой новой улицей города. Несколько сот лет назад она была просто пыльной степной дорогой. Потом здесь, на месте небольшого поселения, по царскому повелению воздвигли крепость — опору против турок и татар, и крошечная часть степного пути стала улицей. Об этом ребятам говорили на уроках истории. Но история — это так давно, что и представить себе не очень-то можно, а вот за последние лет шесть, уже на памяти ребят, с главной улицы убрали трамвайные рельсы, залили ее асфальтом и натянули над ней тонкую сетку троллейбусных проводов, а на месте пустырей или развалин времен гражданской войны разбили скверы, настроили новые дома.

— Наш город, — объявил как-то Гарик Лучин (Гайчи), — расположен на одной параллели с Марселем. И планировался он, как Марсель. Никакой путаницы. Улицы параллельно реке, проспекты — перпендикулярно. Много парков и зелени.

Заявление Гайчи никто не подверг сомнению. Во-первых, это сказал Гайчи — едва ли не самый уважаемый член Двора, а во-вторых, очень понравилась сама идея: наш город — Марсель…

— Смотри! — сказал Сявон Сергею и показал в сторону вокзала, туда, где гордо плыл в утренних низких облаках океанский корабль новостроек Железнодорожного района.

Сергей посмотрел и вдруг понял — корабль не плывет. Он стоит, выбросившись на мель, и кто-то уже разворотил, отрезал ему автогеном носовую часть, словно корабль решили пустить на слом.

— Гады! — сказал Сявон. — Что сделали, гады! А зенитчики эти!.. — Сявон плюнул и растер плевок ногой.

— Пойдем туда! — сказал Сергей.

— Надо! — сказал Сявон. — Да отца забирают. Как же я? Не успею ведь.

Но Сявон уже решился.

На остановке они с передней площадки втиснулись в утренний переполненный автобус — протискивался Сявон, а Сергей сзади подпирал и подталкивал его. Какой-то еще не успевший похудеть дядька закричал на Сявона, но потом взглянул в его очень уж открытые глаза — у Сявона были короткие, «собачьи» брови и короткие тающе-белесые ресницы — и замолчал.