Антонина Каримова - Жила-была девочка

Бабушка учит расчесывать колючими щетками шерсть на кудель и прясть пряжу на веретено. Усадив меня на нижнюю часть прясницы в виде большой перевернутой буквы «Г», к верхнему резному концу прялки привязывает расчесанную кудель, а рядом с куделью вешает моток с льняной ниткой. Сначала за льняную нитку привязываю к прялке веретено, как козленка. Поплевав на пальцы, вытягиваю из кудели шерстяную нить и, ссучив, то есть скрутив их вместе, пробую прясть. Самое трудное – это одним движением крутанув, как юлу, веретено, наматывать пряжу. Поначалу веретено не слушалось, норовило выскочить из рук и освободиться от наверченной на него пряжи, да еще и запутать ее. Ссученная нить получалась разной толщины и годилась только на грубые носки или варежки. Удивляюсь, что навык тот остался, наверное, на всю жизнь. Бабушка же научила нескольким молитвам, заговорам.

Один заговор от сглаза звучал очень поэтично:

Любимая молитва – ко сну, от которой становилось тепло и уютно и верилось в какой-то Богородицын замочек:

Бабушка умерла зимой, когда мне исполнилось пять с половиной лет. Помню: стою у гроба вместе с младшим братом Коленькой, трех лет, и плачу, толкая его в бок:

– Плачь! Надо же плакать…

Летом мне исполнилось шесть лет. Гостила у двоюродной бабушки Марии, одиноко живущей в той же деревне Ёрга, где меня выхаживала бабушка Ирина. До войны у Марии был муж Тимофей и четверо сыновей. Уйдя один за другим на фронт, сыновья-погодки – от 18 до 24 лет, погибли, не успев даже повоевать. На Тимофея в конце войны похоронка пришла. В молодости бабушка некоторое время работала горничной в районном городе Великом Устюге. Красивая, с высокой прической, в платье с белым кружевным воротничком – на дореволюционной фотокарточке.

Удивляюсь: у нее нет утюга, даже такого, как у нас, с трубой, страшного, как огнедышащий дракон. Я всегда забиралась в дальний угол, наблюдая, как одна из сестер, начинив утюг, как пирог, тлеющими углями, размахивает им, раскаляя докрасна.

– Чем же ты гладишь? – спрашиваю бабушку.

– Руб е лем, – показывает та деревяшки, одна из них с просечками и есть руб е ль.

Накрутив на скалку полотенце, катнет по столу или по рубелю, и ткань, особенно льняная, становится относительно ровной и мягкой.

Умывальника у бабушки нет. Его заменяет широкая сверкающая медная плошка, типа низенькой кастрюльки с носиком, подвешенная в углу над тазом. Надо приноровиться, чтобы умыться, осторожно наклоняя емкость. Одно неловкое движение – и раскачавшаяся плошка тут же двинет по лбу или обольет водой. Каким отсталым показался мне дореволюционный быт бабушки!

Гораздо современней висевший дома примитивный умывальник с пипочкой, которой так здорово бренчать и брызгаться с братом.

Бабушка Мария, как и бабушка Ирина, строга. Теперь-то я понимаю, в чем дело. Шутка ли – потерять всех красавцев-сыночков, кормильца-хозяина и куковать в одиночестве со своим прошлым, продолжая жить, работать… Но, будучи ребенком, пробыв у нее несколько дней, я затосковала по маме, запросилась домой.

– Обожди, – говорит бабушка, – уедешь завтра на лошади с почтальоном.

– Знаю дорогу, дойду сама, – упрямлюсь я.

Не знаю, как бабушка отпустила меня, скорей всего, я самовольно убежала. Пройдя два километра растянувшихся за деревней полей и спустившись в низину к Студеному ручью у кромки леса, смотрю: дорога раздвоилась.

По какой тропинке идти, не знаю. Что делать?

Бухнулась на коленки, как учила бабушка Ирина, и стала, плача, творить самодельные молитвы:

– Помоги мне, Боженька, подскажи дороженьку, по какой идти…

Пошла по правой. Пройдя метров сто, смотрю – сбоку к ней и другая тянется. Оказывается, в низине шли параллельно и опять в одну сошлись.

Дальше дорога через лес. То потихоньку иду, то вприпрыжку, напевая песенки. Вдруг испугала мысль: а что, если волк? Хоть и слышала, что волки летом не нападают. А вдруг? Отломив прут, со всей прытью мчусь вперед. Устав, успокаиваюсь, замедлив ход. А пути не видно конца.