Валентин Люков - У подножия радуги. Документальная повесть

Глаза Виктора Семеновича торопливо шмыгнули по стенам избы.

– Выйди! – сказал он женщине.

– Зачем? – остановил ее Николай. – У меня от нее секретов нет.

– А коли нету, так отвечай разом – о партизанах будешь гутарить?

Николая задел этот резкий переход на мужицкий жаргон, но он спокойно ответил:

– Да. О партизанах.

– Дык вот какое дело, – умышленно растягивая слова, видимо собираясь с мыслями, сказал Виктор Семенович. – Никаким охвицером я никогда не был и чести такой не хочу. А живу тут спокон века, вот и жена скажет то же. И в армию меня не брали по годам и по здоровью. И всяких провокаторов слухать не желаем, и можешь идтить своей дорогой, понял? А тревожить хворых людей не советую.

– Но как же, Виктор Семенович? Вы, на сколько мне известно, старший лейтенант, да и возрастом я чуть моложе вас, а что касается бороды, сам недавно снял. Я понимаю, доверять всякому в такое время нельзя, но у меня есть доказательства. – Он расстегнул полушубок, достал сложенную вчетверо газету. – Смотрите, это «Правда», вышла в Москве три дня назад, как раз в тот день, когда я ушел из отряда. Враги, как вам должно быть известно, «Правду» не выписывают и по улицам не разбрасывают. А это вот – приказ командования отряда всем окруженцам явиться для прохождения службы туда, куда я скажу. Особенно касается офицеров и коммунистов, стало быть, и вас.

– Я беспартийный и в офицерах никогда не числился, – забыв о соблюдении жаргона, продолжал упрямиться бородач.

– Да чего это вы агитацией занялись? – вступила вдруг в разговор женщина. – Проворонили Расею, а теперь добрым людям пожить не дают! Никуда я его не пущу! Своей кровушкой выходила, а вы забрать хотите, опять на смерть послать.

– Стало быть, живет он у вас недавно, насколько я понял? – теряя спокойствие спросил Борисов. – Как вас понимать, старший лейтенант? Забыли о чести? Встать! С вами политрук разговаривает.

Все последующее произошло в доли секунды. Бородатый выхватил из-под подушки пистолет. Николай машинально смахнул со стола коптилку и метнулся к двери. Пуля вырвала клок из его полушубка, обожгла плечо. Женщина взвизгнула и кинулась в угол, а после второго выстрела оттуда раздался дикий вопль. Стрельба прекратилась. Что-то металлическое стукнулось об пол.

– Для себя и берег два патрона, – хрипло сказал в темноту лейтенант. – Груня! – позвал он, помолчав. – Ты цела, что ль?

Николай ощупью нашел пистолет, брошенный предателем, чиркнул спичкой.

Бледная, окаменевшая, стояла, прижавшись к печи, Груня, силясь что-то сказать или крикнуть, но от страха свело челюсти, и она никак не могла разжать их. Над ее головой зияла красная воронка – треснул кирпич.

Зажигая спичку от спички, Николай приблизился к кровати.

– Убивай, никуда не пойду! – простонал бородач.

– Нам такая сволочь не нужна! – отрубил Николай. – Одичаешь тут один, на коленки встанешь – не возьмем. А пулю на тебя тратить мне жалко. Кончится война, найдем, всем народом судить будем!..

И снова по глухим, нехоженым тропинкам бежит лыжня. Из головы Николая не выходят мысли о бородатом лейтенанте. Неужели можно так вот быстро забыть семью, товарищей, долг перед ними и своей совестью?!

А, черт с ним!

Борисов достал компас, выверил направление и свернул в сторону Козелкина Хутора. Над безмолвным лесом занималась заря.

4

Комендант Жирятинского гарнизона обер-лейтенант Генрих Блюм, долговязый сутулый немец с выпученными глазами и длинным горбатым носом, свернутым на одну сторону, нервно подрагивая ногой, стоял у окна своего кабинета и смотрел на базарную площадь. Там суетились немногочисленные торговцы всякой рухлядью и еще более малочисленные покупатели: кроме продуктов, ничто не шло, а деревенские жители давно прекратили доставку продовольствия – слишком обременительные пошлины установил комендант: половину в управу, половину на рынок.

Городишко был маленький, серый, неопрятный. Один его вид приводил Блюма в бешенство. Он, строевой офицер, прошедший половину Европы, квартировавший в лучших гостиницах Парижа, Праги, Варшавы, Вены, должен закисать в этой кротовой норе. Все это по милости тучного полковника Шварцкопфа, который послал его сюда да к тому же выдал это назначение за повышение в должности. Хотел бы видеть Блюм его в таком повышении. Перспектив никаких. Первое время утешало, что здесь неопасно. Блюм рассчитывал отдохнуть, выждать время и, когда дело на фронтах будет подвигаться к концу, подать рапорт о переводе в действующую армию. Теперь об этом не могло быть и речи. Все окрестные деревни кишат партизанами. Кто поручится, что и сейчас на площади не окажется десятка бандитов, готовых всадить нож в спину? А попробуй угадай их. Всех в тюрьму не посадишь и не расстреляешь: некому будет работать. О, если бы не эта необходимость в рабочей силе, Блюм не остановился бы ни перед чем. В конце концов хозяин здесь он и докладывать о своих действиях никому не намерен.