Наталья Казьмина - О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 2. 2008–2011

В героях и этого фильма звучит постоянная тема Б. Человек, который жив, но уже мертв, человек, который боится, будучи еще живым, понять, что он уже умер.

В осадке, в последнем монологе Ульман о сумасшедшей дочери, сквозь слезы – тоска по утерянной гармонии поколений, отцов и детей, и слабые поиски того момента, когда все разладилось, когда связь порвалась и родители перестали чувствовать, ощущать в себе своих детей.

Временами чувствуется, что рука режиссера ослабела. Многословие. Монологи длинные, слова, слова… Психологически не проработаны, монотонны. Слишком многое договорено, что, как говорит Кама, не надо объяснять. И зрительская завороженность кадром возникает уже нечасто. Не вбирает тебя, можно отвлечься.

Зря перед фильмом показали, как снимали это кино. Пропала часть впечатления. Если знать, что все снималось в декорациях, даже природа, бросается в глаза деланность, замечаешь причесанность фона. И кадр неглубокий, как на видео.

Девочка из фильма похожа на всех любимых женщин Б. Тот же тип. Слишком простая красота его героинь, «крестьянскость», грубоватость.

Монолог Ульман о бывшем муже, сочувственный: о нем говорили плохо, а он ей казался хорошим, добрым, беспомощным. А сейчас он жалкий (не «кажется жалким», а именно «жалкий»). Уж не монолог ли это Ульман о Бергмане, каким она его знала?

Почему отец с дочерью спят в одной постели?! Этого не объяснил. Как и их поцелуй в губы.

Забавно: встречаются отец и сын, а говорить не о чем, нет порыва, хотя они знают, что скоро расстанутся, жизнь не вечна. И опять намек, что отец спал со своей невесткой. Но такой глухой намек (намек пуританина), что это повисает вопросом без ответа.

В сцене отца и сына есть внутренний конфликт, и она живая, за обоими интересно наблюдать, а сцены жены и внучки, отца и дочери монотонны.

Жестокая старость: в 86 лет отец говорит 60-летнему сыну, что он ничтожество, и его презирает. В глазах сына слезы, и этот крупный план, потрясающий по боли.

«Жизнь сама по себе ритуал».

А в следующей сцене сына и бывшей его мачехи – сын улыбается радужно, а говорит об отце с ненавистью, бессильной, привычной, не вкладывая в это страсти. Это по-человечески так страшно. Но как искусство не потрясает. От ума впечатление приходит в сердце. Тут слезы, как на «Земляничной поляне» не брызнут.

Слишком жесткая конструкция, как сказал Кама о Кочергине.

Искушение внучки дедом: уезжай от отца, живи, несмотря ни на что. Она принимает свое решение, не признав ни отцовского, ни дедовского.

Иногда мне кажется, что я проживаю судьбу (по типу) 70-сятников, хотя формально к их поколению не принадлежу. Но так уж получилось, что в профессии я больше всего сталкивалась с ними и они меня признали, как профессионала. Что я имею в виду? Что все достается поздно, приходит, но с запозданием, и за все надо платить так дорого.

Каму в этом месяце наградили «Хрустальной Турандот» за «Зукко». По-моему, это четвертая или пятая «тетка» у них с Гетой на двоих. А осенью их обоих наградят «за выдающийся вклад» на «Золотом софите» – премией Товстоногова – как товстоноговских учеников. После этого, в общем, больше ничего и не надо. Гармония поколений восстановлена.

19 июля

Дневники Д. Шварц (ленинградский театровед, 1921–1998). Прочитала с большим удовольствием. Таня Ткач (советская и российская актриса театра и кино) мне подарила.

Единственное, что смутило, – 200 стр., т. е. треть книги, если не больше, – это ее довоенные девичьи дневники. А она, оказывается, была театральной «сырихой», абсолютно бескорыстной, как и все ее подружки. Но совсем безумные. Все эти их «охоты» за актерами, вылавливания их у служебных подъездов – конечно, примета времени, но есть в их инфантильной настойчивости какая-то противность. Слишком много повторов, монотонно. А временами и глуповато написано. Хотя… а мои дневники в 16 лет не глуповатые? И позже, пожалуй, глуповатые. Не случайно сама Д. М. в одном месте пишет, что молодость – это пошлость. В определенном смысле – да.

В. Соловьев.Не наш, а американский, приятель Бродского. Прочла все его тексты про И. Бродского и С. Довлатова. Много точных и подробных наблюдений. Про Довлатова пустовато и без любви (приводит в тексте его записки и записи на автоответчике, иногда совсем никакие, бытовые – не о чем писать?). Мол, посмертная слава его все-таки несоизмерима с талантом. Про Бродского взялся писать, видимо, не без корысти, хотя всячески от корысти открещивается, но не забывает «потопить» по дороге других вспоминателей. Пощадил, по-моему, только А. Сергеева (русский поэт, прозаик, переводчик 1933–1998). Забавно, что сделал героиней и собеседницей Б. в своем романе молодую девицу. Это дало ему возможность быть поразвязнее и пооткровеннее, позволить ей (себе) критику в адрес поэта-памятника.