Петр Вяземский - Моя исповедь

Не помню когда, но проект, у нас составленный, был поднесен Государю, В приезд мой в Петербург, в лето 1819 года, имел я счастие быть у Государя императора в кабинете его на Каменном острове. Велено мне было приехать в четыре часа после обеда, за письмом Н. Н. Новосильцову. Государь говорил со мною более получаса. Сначала расспрашивал он меня о Кракове, куда я незадолго пред тем ездил, изъяснял и оправдывал свои виды в рассуждении Польши, национальности, которую хотел сохранить в ней, говоря, что меры, принятые Императрицею Екатериною при завоевании Польских областей, были бы теперь несогласны с духом времени; от политического образования, данного Польше, перешел Государь к преобразованию политическому, которое готовит России; сказал, что знает участие мое в редакции проекта Русской конституции, что доволен нашим трудом, что привезет с собою доставленные бумаги в Варшаву и сообщит критические свои замечания Новосильцову, что надеется привести непременно это дело с желаемому окончанию, что на эту пору один недостаток в деньгах, потребных для подобного государственного оборота, замедляет приведение в действие мысль для него священную; что он знает, сколько преобразование сие встретит затруднений, препятствий, противоречия в людях, коих предубеждения, легкомыслие приписывают сим политическим правилам многие бедственные события современные, когда, при беспристрастнейшем исследовании, люди сии легко могли бы убедиться, что сии беспорядки проистекают от причин совершенно посторонних.

Предоставляю судить, какими семенами должны были подобные слова оплодотворить сердце, уже раскрытое к политическим надеждам, которые с того времени освятились для меня самою державною властью. Здесь должно прибавить еще, что в самый тот приезд мой в Петербург был я соучастником и подписчиком в записке, поданной Государю (по предварительному на то его соизволению) от имени графа Воронцова, князя Меншикова и других, в которой всеподданнейше просили мы Его о позволении приступить теоретически и практически к рассмотрению и решению важного государственного вопроса об освобождении крестьян от крепостного состояния. Государь, говоря после с Карамзиным о том, что желание освобождения крестьян разделено многими благомыслящими помещиками, назвал ему в числе других и меня. Тут Карамзин и узнал о поданной нами бумаге и о участии моем в ней, потому что мы обязались держать попытку нашу в тайне, пока не последует на нее решительно Высочайшего согласия. Генерал-адъютант Васильчиков, сперва подписавший эту бумагу и на другой день отказавшийся от своей подписи, вероятно был главнейшею причиною неудачи в деле, которое началось под счастливым знаменованием.

Сим кончается пора моих блестящих упований. Вскоре после того политические события, омрачившие горизонт Европы, набросили косвенно тень и на мой ограниченный горизонт. Государь приехал в Варшаву; открыл второй сейм. Он уже не был празднеством для Польши, ни торжеством для Государя. Разными мерами, нерасчетливою государственною пользою внушенными, привели Польские умы в некоторое раздражение, поселили недоверчивость в Государе. Поляками управлять легко, а особливо-же Русскому царю. Они чувствуют свое бессилие. С Поляками должно иметь мягкость в приемах и твердость в исполнении. Они народ нервический, щекотливый, раздражительный.

Наполеон доказал, что легко их заговаривать. В благодарность за несколько политических мадригалов, коими он ласкал её самохвальное кокетство, Польша кидалась для него в огонь и в воду.

Благомыслящие из Польских либералов говорили мне, что Поляки должны иметь всегда на виду, что царь конституционный в Польских преддвериях, дома, в России император самодержавный. Эта истина была слишком очевидна и служила достаточно уроком и обеспечением. Как бы то ни было, но видно посредники между Государем и Польшею поступали ошибочно: верно, ни Государь. не хотел размолвки с нею, ни, еще того вернее, она не хотела размолвки с Государем, – но между тем в речи Государевой, при закрытии второго сейма, размолвка огласилась и разнеслась с высоты Престола по Европе, которая всегда радуется домашним ссорам в России, как завистливые мелкопоместные дворяне радуются расстройству в хозяйстве богатого и могучего соседа.

Я был любим, Поляками, в числе немногих Русских был принимаем в их дома на приятельской ноге. Но ласки отличнейших из них покупал я не потворством, не отриновением национальной гордости. Напротив, в запросах, где отделялась Русская польза от Польской, я всегда крепко стоял за первую и вынес не один жаркий спор по предмету восстановления старой Польши и отсечения от России областей, запечатленных за нами кровью наших отцов. Дело в том, что, живя в Польше, не ржавел я в запоздалых воспоминаниях о Поляках в Кремле и Русских в Праге, а был посреди соплеменных современников с умом и душою, открытыми к впечатлениям настоящей эпохи. Должно еще признаться, что мои короткие сношения с Поляками были тем более на виду, что я был из числа весьма немногих Русских в Варшаве, с которым образованные из Поляков могли иметь какое-нибудь сближение. Я всегда удивлялся равнодушию нашего правительства в выборе людей на показ перед чужими. Без сомнения надежнейшая порука наша есть дубинка Петра великого, которая выглядывает из-за годов представителей и посредников наших у Европейской политики: могущество может обойтись без дальнейшего мудрствования, но нравственное достоинство народа оскорбляется сим отречением от народной гордости. Самая палица Алкида была принадлежностью полубога. Русская колония в Варшаве не была представительницею пословицы, что товар лицем продается. В числе Русских чиновников мало было лиц обольстительных, и потому Польское общество не могло обрусеть. Частные лица не содействовали мерам правительства и общежитие не довершало дела, начатого политикою. Эта разноголосица должна была иметь пагубные следствия. Не знаю, от сей ли связи моей с Поляками, или от других причин, но судьба моя потускнела вместе с судьбою Польши. Государь в это пребывание в Варшаве не удостоил меня ни разу своего личного внимания, хотя и был я награжден чином. На другой день отъезда Государя, призвал меня в себе Новосильцов и сказал мне следующее: «Вчера Государь, прощаясь со мною, спросил меня: не знаешь ли, что Вяземский имеет против меня? Он во все время пребывания моего здесь от меня бегал, так что не удалось мне сказать ему ни слова». Не знаю, что отвечал Новосильцов, но я из Государева отзыва заключил, что я был обнесен Императору и что он, и не желая показать, что не дорожит мнением, которое ему обо мне внушили, ни вместе с тем оскорбить и меня, может быть напрасно, искал благоприятной уловки для соглашения двух противоречий. Государь поехал на Тропавский конгресс, и тут, если бы не канцелярские происки, то вероятно судьба моя впоследствии не поворотилась бы так круто. Служба в Варшаве начинала быть очень не по мне. Поверив опытом предание, которому я прежде поработился суеверно, увидел я, что ни ум, ни совесть мои не могут подчиниться начальнику, избранному мною. Граф Каподистрия был во мне хорошо расположен. Я стал просить взять меня из канцелярии Новосильцова, хотя на время конгресса. Понимая мое положение, он охотно согласился содействовать моему желанию: говорил о том Новосильцову, но ходатайство его осталось без успеха, вероятно по прежним канцелярским проискам. С Тропавского конгресса решительно начинается новая эра в уме Императора Александра и в политике Европы. Он отрекся от прежних своих мыслей; разумеется, пример его обратил многих. Я (хотя это местоимение тут и очень неуместно, но должно же употребить его, когда идет дело обо мне) остался таким образом приверженцем мнения уже не торжествующего, а опального. Не вхожу в исследование, полезно ли было сие обращение, или превращение господствующих мнений, но, кажется, нельзя обвинять меня, что я по совести своей не пристал к новому политическому изму. Нельзя не подчинить дел своих и поступков законной власти, но мнения могут вопреки всем усилиям оставаться неприкосновенными. Русская пословица говорит: у каждого свой царь в голове. Эта пословица не либеральная, а просто человеческая; как бы то ни было, но положение мое становилось со дня на день затруднительнее. Из рядов правительства очутился я, и не тронувшись с места, в ряду противников его: дело в том, что правительство перешло на другую сторону. В таком положении все слова мой (действий моих никаких не было), бывшие прежде в общем согласии с господствующим голосом, начали уже отзываться диким разногласием: эта несообразность, несозвучность частная была большинством голосов выдаваема за мятежничество. С одной стороны обнаруживались нетерпимость и гонение нового обращения; с моей – признаюсь охотно – обнаруживался, может быть, излишний фанатизм страдальчества за гонимое исповедание. Письма мои, сии верные, а часто и