Алла Лейвич - Першинский дневник. Повесть / рассказы

Бабушка – моя мать – ходит из комнаты в комнату, на ее лице – смесь бешенства, отчаяния и скорби. Мне стыдно, мне страшно. И я не знаю, как быть.

Внутренний голос кричал: «Хватай дочь и беги!». Но другая часть меня слабо протестовала: «Куда? В ночь? В холод? В неизвестность?».

В два часа ночи за мной приехала Юлька. Дочь все же заснула. Я последний раз посмотрела на нее, такую красивую во сне, мельком взглянула на маму и – ушла. Помню, как больно хлопнула закрывшаяся за мной дверь.

Мы ехали в деревню. Не знаю, что было бы со мной, если б в те дни не рванула туда. В деревне ждал Женя. Увидел – перепугался. Что осталось от смелой, отчаянной девочки, какой я приехала сюда полгода назад? Разве что только отчаяние…

– Успокойся, – просил меня он, пока разливал чай по стаканам. – Сама знаешь, ничего просто так не бывает.

Меня трясло, и не было сил говорить.

– Оля, – снова продолжил он. – Жизнь не закончилась. Подожди до весны, заберешь дочь, как станет теплее. И что все-таки там случилось? Я не смотрел.

– Нормально все, – ответила за меня Юлька. – Просто Олька узнала, что такое ЧП.

– Грязью облили… как тебе фраза: «А вот эта проститутка свое лицо не скрывает!»? Сволочи. Да ладно мне такое услышать – а каково маме моей? – наконец, заговорила я. И, как прорвало: – Ты представляешь, два дня сюжет о книге снимали, хорошо все так, смотрели так ласково, а в третий день… Ненавижу их. Соня потом звонила, разумеется, она ни при чем. Продюсер! НО – ни при чем. Свалили все на корреспондента стажера, да на монтажку. Отличный пиар! Про книгу в результате – ни слова. Зато – элита…

В воспоминания снова врезалось лицо дочери. Стало больно дышать.

– Так, Олюш, я поеду, – Юлька встала из-за стола и принялась застегивать на ходу куртку. – Мне еще на рассвете родителей в аэропорт везти.

Подруга побежала к машине, и мы с Женей остались вдвоем.

– Как зверье? – наконец, чтобы отвлечься, спросила я.

– Нормально! – улыбнулся Женя. – У Стрелки любовь – с Баслаем

карповским. Ты не представляешь себе, как она его обихаживает! Других гоняет, а к этому – сама рвется.

Я усмехнулась, представив, как моя белая красавица Стрелка юлой вертится вокруг долговязого, немного неуклюжего гончего пса.

– Смотри, Женька, принесет она нам щенков.

– На все воля свыше, – развел руками мой друг.

– Это точно, – сказала я и отвернулась к окну. – Знать бы только, к чему?»

Принесли заказ: два «Цезаря» и свежевыжатый апельсиновый сок. Я нажала на запись. Оля сделала пару глотков и стала рассказывать дальше.

– Противостояние закончилось так же неожиданно, как и началось. 20 мая 2009 года мне позвонила мать и сказала, что я могу забирать своего ребенка. Это было чудом. К тому моменту я использовала весь свой ресурс, все, что было в моих силах, чтобы забрать дочь от бабушки. И все было тщетно.

Но в тот момент, когда я отчетливо осознала, что своими, человеческими, силами я ничего не могу, вдруг все получилось. Бабушка отдает мне ребенка за две недели до оглашения решения суда о лишении меня родительских прав. И решение это было уже известно – не в мою пользу.

26 мая мы с дочерью переезжаем в деревню. Органы опеки требуют от нас потрясающую по своей глупости справку – что ребенку не противопоказано жить в деревенских условиях.

Хорошо, педиатр оказался с чувством юмора – взял стандартный бланк и со смехом написал на нем, наверное, самую идиотскую фразу в своей жизни. На пути в деревню это было последним препятствием.

Оля вновь замолчала. Ее лицо засветилось ярче обычного – погруженная в воспоминания, она улыбалась.

– Все, – с той же светлой улыбкой заговорила она. – Дальше пошла полоса абсолютного, безмятежного счастья. Мы жили с дочерью в маленьком желтом домике с красной крышей. Компанию нам составили три кота, собака, пять куриц во главе с петухом, и чуть позже – огромная безрогая коза Марта. Все это время Женя был при нас неотлучно – помогал во всем и всегда.

Тогда он только-только пришел к православию, и был преисполнен жажды поделиться своим откровением со всем и каждым. Разумеется, я была живым воплощением этих всех и каждого и невольной жертвой его горячего желания меня спасти.

Мой «сокровенный человек» оказался напрочь лишен обаяния. Он был прост, как табуретка, груб, как холщовый мешок и имел, пожалуй, самый противный тембр голоса из всех возможных. То есть даже теоретически у нас не было шансов на что-то большее, чем просто дружба. Да и дружба-то была весьма специфическая. Мы как будто были связаны невидимой нитью – как бы ни ругались, как бы ни ссорились, но друг без друга обойтись не могли. И не столько в физическом плане (помощь по хозяйству, конечно, была существенной, но никогда не определяющей в наших с ним отношениях), сколько в духовном.