Ирина Мирошниченко - Расскажу…

И всем было очень странно, что мы такие абсолютно не похожие в их понимании, не вписывающиеся в те рамки, о которых им, вероятно, писали и рассказывали. А уж Тарковский, вы сами понимаете, он был настолько интересен и настолько сам по себе. Человек мира. Он был абсолютно и европеец, и русский, и азиат – все вместе. С ним всем было безумно интересно. От него пресса не отставала.

А семья Гугиных принимала нас потрясающе. Помню, однажды утром Гугин звонит в номер и говорит: «Приезжайте к нам завтракать. Наташа заберет вас из гостиницы». Приезжаем к ним домой, а Валя только что приехал, он был где-то на переговорах в другом городе и проезжал мимо какого-то маленького городка, где делают потрясающую домашнюю колбасу. Оказалось, что он всегда, когда едет в сторону океана, заезжает в тот городок и обязательно привозит эту колбасу. Наташа говорит мне: «Давай, Ир, пойдем, будем ее готовить». А я обожаю готовить, хотя в жизни такой колбасы просто не видела. Она домашняя такая, закрученная. И вот, как сейчас помню, мы поставили сковороду, раскалили ее и жарим. Аромат! Мужики, трое, на первом этаже уже явно выпивают, Валя, Андрей и Сергей. А мы шкварим с Наташей вот эту закрученную загогулину, которая на наших глазах раздувается, потом превращается во что-то жареное, вкусное, потом на блюдо раскладываем какую-то зелень сумасшедшую, параллельно она меня научила делать шампиньоны, в те года шампиньоны у нас не продавались. А в Бельгии в то время – это самая нормальная еда, она при мне их нарезала, кинула на сковороду и залила сливками. Я не знала, что это надо делать так. У нее получилось что-то невероятно вкусное, сливки, сливочное масло, немножко мучицы, немножко соуса «карри». Я и сейчас так готовлю.

И вот Наташа подавала эту потрясающую колбасу с этими шампиньонами, с зелеными салатами, а мужчины тут же наливали пиво. Колбасу такого вкуса я никогда не пробовала, хотя перепробовала много всякой еды, в разных странах мира, но вот та была особенная. Это было с Валечкой, Наташей и Тарковским на Неделе советского фильма.

Как-то ехали мы в город Брюгге на машине. Тарковский говорит: «Посмотрите, посмотрите, что вокруг. Какой пейзаж! Это абсолютный Брейгель, мой самый любимый художник». А я очень люблю изобразительное искусство. Моя самая любимая живопись – фламандская. И мои самые любимые художники – это Мемлинг, Моне, Ван Дейк… Это все то, что я увидела в Бельгии в подлиннике. Незабываемое ощущение. Если бы меня спросили: «Что вы любите, когда путешествуете, уезжая за границу?», я бы обязательно сказала: другой мир, и самое главное – великое откровение увидеть то, что ты видела на иллюстрациях в книжках. У меня целая библиотека по изобразительному искусству, но увидеть хоть что-то из этого в подлиннике – это прекрасно! Так вот, мы едем в Брюгге, он говорит про Брейгеля. И действительно, позже ему подарили ребята потрясающий альбом (я потом тоже купила себе альбом Брейгеля), открываю его – действительно, это весь тот пейзаж, который был в 1975 или 76-м году. Хотя писал он его в XV веке. Ну, изменилось там кое-что. Машины ездят. Столбы с электрическими проводами. Но все равно пейзаж тот же. Это было поразительно.

В Брюгге мы входим в один храм, и я вдруг вижу справа: без охраны, подсвеченная, в человеческий рост, огромная картина. Подхожу. Написано: «Мемлинг». Моя любимейшая картина, которая у меня в альбоме вынесена на обложку. Потрясающий портрет женщины, в таком кокошнике с тоненькой сеточкой белой вуали, которая наполовину прикрывает лицо. Это так написано! Через эту вуаль виден глаз, и лицо, костюм, вся ее поэтичность, внутренняя сдержанность и глубина этой фламандской женщины. То ли монашка, то ли мирянка… Но так красиво! И так далеко. Но я – из другой жизни – все это вижу, разговаривая по-французски с жителями этого города и общаясь с великим, как чуть позже стало ясно, кинорежиссером Андреем Тарковским.

Нет, я уже знала, что он знаменитый режиссер, он и тогда был суперзнаменитым режиссером. Но картину «Андрей Рублев» клали на полку, потом ее выпускали. Потом весь мир о ней гудел. Потом демонтировали. Он отстаивал, бился, боролся за тот подлинный вариант, чтобы его разрешили. Тарковского принимали в Европе как очень знаменитого режиссера. Поэтому ехать с ним туда, в эту страну, да еще с двумя фильмами, было для меня почетно.

А обо мне там написала одна бельгийская газета после просмотра «Дяди Вани»: «Это приехала советская Мэрилин Монро». Я жутко испугалась, что после такой статьи, после таких эпитетов меня не выпустят ни за какую границу. Потому что для нас это была не похвала, а, наоборот, хула. Что такое Мэрилин Монро для тех советских времен? Это нечто совершенно невозможное, что-то «вульгарное», западное, «сексапильное», экстравагантное и вообще что-то за гранью. Советская девушка не могла быть на нее похожа. И то, что меня сравнивали с ней, в данном случае было не комплиментом, а наоборот. Это сегодня каждая бы мечтала, чтобы ее так называли. А по тем временам я просто пугалась. Но, надо сказать, что, конечно, они так образно писали, потому что, наверное, в «Дяде Ване» моя Елена Андреевна очень чувственная и очень женственная, и вся белокурая, и должна быть очень красивой женщиной. В принципе. И так меня делали, и так меня снимали, и так меня Кончаловский настраивал на эту роль.