Евгений Никоненко - Скоробогатов - с электрикой по жизни

– Боны?

– Да, такая валюта была в военные годы. Вернее, что-то вроде валюты. На эти боны можно было купить множество продуктов и товаров как первой необходимости, так и не первой. Однажды мать привезла домой целую завязанную в узел простынь вкуснейшего галетного печенья и, расстелив ее на столе, сказала нам: «Ешьте». Это был настоящий праздник! Мы с Юркой уплетали печенье до тех пор, пока не налопались и не съели все. А мама сидела поодаль на кровати и, улыбаясь, с любовью глядела на нас. Это было одно из самых ярких впечатлений тех лет, а, впрочем, и всего детства. Такие события были крайне редкими, а потому ценность их была велика.

– А кто был тот второй человек? Который помог вам?

– Лесник. Дело было зимой. Нашей холодной уральской зимой. С дровами было худо: средств на их закупку было мало, а топить нужно было, понятное дело, постоянно, ведь без дров зимой не прожить! Поэтому мама приняла решение самовольно нарубить в лесхозе дров. Но понятное дело, что такие вещи были недопустимы и являлись, по истине своей, все тем же воровством, но делать было нечего – дом нужно отапливать, печь нужно растапливать, чтобы приготовить что-нибудь скудное поесть. И поэтому маме не оставалось ничего другого, как самолично, под покровом ночи добывать в лесу драгоценное топливо. И спасибо тому леснику, который закрыл на это глаза, сославшись на то, что он, мол, ничего не видит и не слышит.

В ту декабрьскую ночь был жуткий мороз, деревья едва не трещали от холода. На меня надели взрослый полушубок, подвязали веревкой, и мы отправились в лес. Луна, окаймлённая тем туманным ореолом, который бывает в морозную погоду, светила ярко, освещая всё вокруг. Мы шли в лес, освещённые лунным светом, по блестящему сотнями искр снегу, по колено утопая в сугробах. У нас была большая двуручная пила. Вот её-то мы и взяли. Для меня она была просто огромная! От холода мёрзли пальцы на ногах и руках, делая и без того тяжёлый процесс нарезки дров ещё более трудным, изматывающим. Я ревел. Слезы текли по моим щекам, едва не застывая на ледяном воздухе, они переполняли мой нос, стекали по глотке. Я ревел, но знал, что все, что мы делаем, жизненно необходимо, и, глядя на маму, которая, стиснув губы, молча пилила, понимал, что ей-то гораздо тяжелее, чем мне. Да, гораздо тяжелее. А поэтому я должен был собраться, точно так же стиснуть зубы и терпеть. Ведь я в доме самый старший из мужчин, а потому являюсь хозяином, следовательно, я, как и мать, должен служить примером стойкости и терпения для младшего брата и сестры.

Привезя воз дров домой, мы, под покровом всё той же лунной ночи, таскали их в огород и закапывали в снег, пряча от всех. Чтобы никто не увидел, никто не донес. Наша тайна должна была оставаться тайной. Потом, в течение всей зимы мы потихоньку доставали их, пилили и топили дом. Они были сырые, но такова плата за секрет. Хранить дрова в поленнице очень опасно!

Несмотря на войну, жизнь продолжалась. В тысяча девятьсот сорок втором году я пошел в школу. Первые два класса учился на Осьмушке. Помню мою первую учительницу, Кузнецову Клавдию Васильевну, добрую и приятную девушку, только что приступившую к работе в школе. Недобора учеников у нас не было, поэтому все два класса учились, как и полагается – в разное время и по разным программам. Третий класс я учился уже в школе на Ленинске, и в ней нашим учителем, а в последствии и классным руководителем, был Пересторонин Василий Андреевич, демобилизовавшийся из армии по ранению в сорок четвертом году и пришедший на работу в школу. Хороший, строгий, но справедливый был человек.

Годы шли. Мы росли, как все мальчишки: дрались и ссорились, шкодили и хулиганили, но я всегда помнил, что в семье старший. Вместе с нами в доме жила моя бабушка Дуня, женщина, многое пережившая на своем веку. Могу себе представить, какими сложными были отношения свекрови с невесткой в эти тяжёлые годы войны. Ссоры и перепалки были частыми в нашем доме. И иногда бабушка, не сойдясь во мнении с мамой, обидевшись, уходила жить к своей дочери, жившей недалеко от нас. Но, видя нас чумазых и грязных, бродящих по деревне, она вновь возвращалась и брала всю заботу о нас.

Вообще, бабушка Дуня была та ещё шутница. Как-то раз зимой решила она нас, маленьких, разыграть. Сказала, что, мол, топор-то в мороз очень сладкий. Сказала и замолчала, стала ждать последующей реакции с нашей стороны. А мы и не заставили себя ждать. Я-то за свою жизнь чего-нибудь сладкого ел всего несколько раз, что уж говорить о Юрке? Ходили мы и ходили. По дому, по двору, по улице, да всё поглядывали на тот топор, что стоял возле вязанки дров. И не удержались… Вернее, не удержался я: лизнул, дурачок, не зная за малыми годами своими, чем это чревато. Примёрз своим языком намертво – не оторваться. И испугался… Да что там, просто в ужас пришел неописуемый оттого, что не могу отодрать язык от этого рокового лезвия топора. Ужас постепенно перешёл в панику, которая полностью овладела моим рассудком, захватила разум, подчинив себе тело, заставляя его силой отлепиться от злосчастного железа. Долгожданное освобождение было, к сожалению, небезболезненным: на топоре осталась частичка моего языка, а я стал неистово вопить, пытаясь протолкнуть голос через переполненный кровью рот. На мой крик прибежала перепуганная до смерти бабушка, давешняя шутница. Она взяла меня на руки и отнесла в дом, где успокаивала все то время, пока продолжала течь кровь. С тех пор я на всю жизнь усвоил, что ни в коем случае нельзя лизать металл на морозе.