Анатолий Горшков - Приказано - выстоять!

Гравер-накатчик – эту профессию я получил в училище. Работал на фабрике им. Свердлова в Хамовниках, затем вернулся на «Трехгорку». Здесь меня избрали председателем культмассовой комиссии фабкома, а позже назначили… директором Дома культуры фабрики.

В апреле 1930 года в Краснопресненском райкоме партии мне вручили партийный билет. Я стал коммунистом.

И вот – призыв в Красную Армию.

…Разговор был недолгим. Политрук школы младшего комсостава, который приехал в Москву, чтобы набрать курсантов, времени зря не терял. По его вопросам я понял, что он знает мою короткую биографию едва ли не лучше, чем я сам. На его предложение стать пограничником ответил утвердительно. Понятие о службе на границе я имел весьма возвышенное и героическое.

…Эшелон стоял в двух километрах от Ярославского вокзала. На каждой теплушке – надпись: 40 человек или 8 лошадей. Шум, говор, звуки гармошек, песни провожающих и над всем этим высокий чистый девичий голос: «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты…»

Пробился к своему вагону. Там уже стояли в неровном строю мои будущие сослуживцы. Политрук быстро провел перекличку и разрешил попрощаться с близкими. Я вернулся к матери. Она тихонько погладила меня по щеке:

– Колючий… Уже мужчина. Как быстро ты вырос, сынок! – в ее голосе было сожаление, удивление, гордость… – Только береги себя, там, Толя.

Я улыбнулся и погладил ее по голове.

– Приготовиться к погрузке! – пронеслось вдоль эшелона, и эта команда словно вдохнула новые силы в обессилевшее и притихшее было веселье.

Мама заплакала. Кто-то несмело дернул меня за рукав. Рядом стояла Тамара.

– Я давно тут, – она опустила глаза. – Только подойти боялась. Перехватило горло, и стало трудно дышать. Я смотрел в ее серые глаза и жадно искал ответ на единственный свой вопрос: «Будешь ждать?»

– Буду! – сказала она, угадав мою тревогу.

– По вагонам!

Молча обнял мать, тихонько притянул к себе Тамару, поцеловал ее в теплые темные волосы и побежал к своим. Длинная армейская шинель, подаренная соседом, била по ногам, и было такое ощущение, что кто-то хватает за сапоги, не отпуская из настоящего в будущее.

…И вот эшелон, бойко отстукивая колесами, погромыхивая на стрелках, окутался паром и дымом, выбрался из Москвы на дорогу, протянувшуюся через всю страну. Быстро улеглась суматоха, вызванная проводами, и мы начали обживать теплушку. Политрук подождал, пока устроимся на своих местах, потом зычным голосом скомандовал:

– Стройся! Будем назначать дневальных. Так началась моя служба.

Дальние путешествия… Кто в детстве и юности не мечтал о них? Кому не снились синие моря, паруса, трепещущие на ветру, неведомые страны? Но чем взрослее становился, тем реальнее смотрел на мир, тем глуше отдавалась в душе боль от неутоленной жажды познания мира, который лежал за пределами Москвы. Время примиряет нас с потерей детских надежд и планов.

Эта поездка была как подарок. Долгие дни и ночи под перестук колес мчал нас поезд по стране. Жухлые, выгоревшие под солнцем степи, темные леса, серебристые ленты рек, глубокие ущелья… Станции, полустанки, разъезды… Как в огромном калейдоскопе менялись пейзажи за дверью нашей теплушки.

С каждым днем дом отодвигался все дальше и дальше, но я с удивлением замечал, что это меня почти не трогает. В душе поднималось незнакомое, не испытанное мной ранее большое чувство ко всему, что видел. Это была и гордость, и удивление перед величием нашей страны, и ощущение собственной причастности к ней, к ее судьбе, и сомнение: «Смогу ли защищать вот эти деревни, поля, леса, реки, если вдруг возникнет в том необходимость? Не дрогну ли?» Эти вопросы не рождались сами собой, они приходили после бесед политрука, сопровождавшего нас. Он рассказывал о заставах, о границе, о пограничниках, и наше воображение рисовало удивительных людей.

В Хабаровск приехали утром. Жаль было расставаться с теплушкой – за дни дороги она стала для нас домом, обжитым и по-своему уютным. Но и безделье нам, рабочим людям, уже изрядно надоело. Сходили в баню, получили форму, поставили нас на довольствие, выдали оружие – винтовку, клинок. Все было ново, все в диковинку. Но уж совсем растерялись, когда за каждым из нас закрепили лошадь. Добрым словом тогда вспомнил я деревенскую свою жизнь, кузнеца, который приучал меня обхождению с лошадьми. И потому подошел к своему Вихрю почти без опаски.

Хорошее дело – дисциплина. Я быстро втянулся в размеренный армейский ритм, с его почти аскетической целесообразностью, подчинением каждой минуты делу. Строевая подготовка, изучение уставов, рубка лозы – сначала на коне, идущем шагом, потом рысью, галопом, мытье казармы, дежурство на кухне, стрельба, политзанятия… Я похудел, окреп. Ничто не омрачало моей службы, вот только писем от Тамары не было. Впрочем, эта неизвестность длилась недолго. Перед отъездом из полковой школы младшего командного состава на практику на заставы я получил письмо от матери, которое все разъяснило: «Вышла Тамара замуж. Видать, не пара ты ей».