Пауль Шмидт - Переводчик Гитлера

В один из дней на Нюрнбергской неделе Гитлер имел обыкновение давать прием в Дойче Хоф, где мне обычно приходилось переводить его речь на французский язык. Франсуа-Понсе, который отлично говорил по-немецки, отвечал как старший посол и редко упускал случай вставить одно из своих знаменитых остроумных замечаний, которыми прославился в дипломатических кругах Берлина. «Вы так хорошо говорите,? однажды сказал ему Гитлер,? что я хотел бы, чтобы Вы были у меня государственным спикером». «Я бы охотно согласился на этот пост, но только как чрезвычайный спикер»,? с готовностью ответил Франсуа-Понсе, намекая на широко распространенное в третьем рейхе маниакальное пристрастие к «z.b. V».? обозначению чрезвычайных послов, чрезвычайных уполномоченных и т. д. В связи с происходившими событиями Франсуа-Понсе тоже смог внести серьезную ноту. «Самый лучшим лавровым венком,? с медлительностью подчеркивая слова, сказал он год спустя, когда Судет-ский кризис угрожал войной,? всегда будет тот, который можно сплести так, чтобы ни одна мать не пролила слез».

Моим следующим значительным политическим заданием был государственный визит Муссолини в Германию? тщательно разработанная и поставленная демонстрация все возрастающей солидарности двух стран. Вместе с германским почетным эскортом на небольшой пограничной немецкой станции 25 сентября я ждал прибытия специального поезда Муссолини и Чиано. Тогда впервые мне довелось путешествовать в одном из знаменитых специальных поездов, которые Гитлер и Муссолини использовали для своих политических поездок. В итальянском поезде было десять больших салонов, спальные вагоны и вагоны-рестораны, а для нас были прицеплены два спальных вагона Митропа. Муссолини и Чиано сердечно приветствовали меня, потому что я был одним из немногих со стороны Германии, кого они уже знали. Я выделялся среди окружающих, так как единственный во всем поезде был в штатском. И немцы, и итальянцы? все были в роскошных мундирах, расшитых золотом и серебром. Беседы между итальянскими гостями и немецким комитетом по приемам, куда входили рейхсминистры Гесс и Франк, не отличались большой сердечностью. В качающемся вагоне Муссолини немцы и итальянцы довольствовались обменом кислыми улыбками, в то время как члены почетного эскорта старались, как туристические гиды, обратить их внимание даже на самые мелкие и незначительные подробности пейзажа, чтобы создать какую-то видимость разговора. В Мюнхене пытка подошла к концу.

На Центральном вокзале, совершенно преображенном праздничными флагами и гирляндами, Гитлер стоял в окружении многочисленных сопровождающих, где все без исключения были в мундирах. Он протянул обе руки к Муссолини, стоявшему у окна вагона. Музыка оркестров, раскаты барабанной дроби и возгласы «Хайль!» и «Дуче!» перекатывались эхом под сводами вокзала; шум и крики не прекращались, пока мы продвигались к выходу по красной ковровой дорожке, расстеленной прямо через центральный зал. Переводить мне не пришлось не только потому, что Муссолини отлично говорил по-немецки, но и потому, что никто не услышал бы друг друга в том грохоте.

Во время нашего проезда по оцепленным улицам я заметил явную разницу по сравнению с проездом кортежа по Мюнхену несколькими днями ранее. Приветствия публики были весьма прохладными? никто здесь не растрогался до слез. «Во всем этом виноват начальник полиции!»? слышал я, как кричал немного позже Гитлер на своих помощников.

Переговоры двух диктаторов, проходившие в пятикомнатных апартаментах Гитлера, были первыми за пять лет после их последней встречи в Венеции. Так как они говорили по-немецки, у меня было предостаточно возможности наблюдать и сравнивать их. В Гитлере мало что совпадало с общепринятым представлением о типичном немце. Когда он приходил в возбуждение, многократно использованная в карикатурах прядь черных волос падала на узкий лоб, придавая ему неряшливый богемный вид. Я заметил его крупный нос и неприметный рот с маленькими усиками. Голос у него был хрипловатый и часто грубый, когда он выкрикивал мне или Муссолини свои сентенции, раскатывая «р». Иногда глаза его вдруг загорались, а потом так же внезапно тускнели, как будто в припадке безумия.

Сидевший напротив Муссолини относился к совсем другому типу. Крепко сбитая фигура, колышущаяся от бедер, когда он говорил; его патрицианская голова могла бы быть слепком с голов древних римлян, с мощным лбом и широкой квадратной челюстью, выдающейся вперед под большим ртом. Его лицо было гораздо более живым и выразительным, чем у Гитлера, когда он принимался метать громы и молнии в адрес большевиков и Лиги Наций. Возмущение, презрение, решимость и хитрость попеременно отражались на его чрезвычайно подвижном лице, и он обладал актерскими способностями, что свойственно латинским народам. При особенно красноречивых пассажах его блестящие темные глаза, казалось, чуть не выкатывались из орбит. Он никогда не говорил лишних слов, и все его высказывания можно было бы сразу печатать. Интересна была и разница в их смехе. В смехе Гитлера всегда чувствовались насмешка и сарказм, проявлялись следы былых разочарований и подавленных амбиций, тогда как Муссолини смеялся открыто и чистосердечно, что свидетельствовало о наличии у него чувства юмора. Беседа началась с забавной, на мой взгляд, церемонии? Муссолини назначил Гитлера почетным капралом фашистской милицейской гвардии.