Марк Галлай: Встречи

И вот начал читать Симонов. Он прочитал заключительную главу своей ещё не законченной поэмы «Ледовое побоище». К этой поэме в целом и к её заключению в частности несчётное число раз возвращались и продолжают возвращаться читатели, критики, литературоведы. Отмечают удивительную прозорливость автора — едва ли не все, предсказанное им в этих без малого двадцати строфах, сбылось. Но я помню, прежде всего, на редкость сильное, граничащее с потрясением эмоциональное воздействие на меня, да и, конечно, на всех слушателей этих симоновских строк, так органично, естественно влившихся в заключительное четверостишие «Интернационала».

Выше я говорил, что наша компания не очень задумывалась о будущем. Оказалось, что по крайней мере один из нас — задумывался. И задумывался всерьёз…

Прошло около трех лет, в течение которых мы о Симоновым — так оно как-то получилось — встречались редко и чисто случайно.

И вот одна из таких встреч — на улице — вскоре после его возвращения с Халхин-Гола.

Бои на Халхин-Голе стали, без преувеличения, едва ли не самым серьёзным испытанием для нашей Красной Армии с момента окончания гражданской войны. Это испытание, как известно, было выдержано с честью. И полководческое искусство советских военачальников, и советская боевая техника, и моральный уровень, боевой дух наших красноармейцев и командиров (слова «солдат» и «офицер» в то время в ходу не были) — все это оказалось выше, чем у наших, надо отдать им должное, очень сильных и хорошо подготовленных противников. Но бои на Халхин-Голе развернулись жестокие. Чтобы нейтрализовать боевой опыт, имевшийся у врага, пришлось многому учиться. Учиться в ходе боев, а значит, ценой обильно пролитой крови. Не такой уж малой оказалась эта «малая», как её иногда называли впоследствии, война. Даже после Великой Отечественной участники боев на Халхин-Голе часто вспоминали об этом сражении.

Все это сейчас хорошо известно, и я напоминаю о событиях на Халхин-Голе только для того, чтобы читатель представил себе, какое впечатление они должны были произвести на Симонова — молодого, не достигшего ещё полных двадцати четырех лет человека, впервые столкнувшегося с войной лицом к лицу.

Впечатление было, действительно, сильное. И Симонов его не скрывал. Он увидел, что война — это не литавры и фанфары, а прежде всего кровь и пот. Непросыхающий пот и большая кровь. Мне кажется, что именно тогда сформировалось в нем стойкое неприятие шапкозакидательского течения в литературе и искусстве, представленного фильмами типа «Если завтра война» и книгами типа «Первый удар», — неприятие, о котором он никогда не упускал случая напомнить.

Но — немаловажная подробность — война на Халхин-Голе на многое раскрыла Симонову глаза, поразила, даже потрясла его, однако ни в малой степени не повергла в панику. Поняв правду о войне, он счёл своим писательским и гражданским долгом не ужасаться, не воздевать руки к небу, а внедрять всеми силами эту правду в сознание людей, что в те времена было не так-то легко — концепция «малой кровью, единым ударом, на чужой территории» насаждалась активно и целеустремлённо. (Кстати, такую же, как и Симонов, позицию занял, вернувшись с финской войны, Алексей Сурков. «…Враз не прорваться к победе — вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война» — эти строки Суркова Симонов вспоминал не раз.)

В довоенные годы Симонов писал, как известно, только стихи. В прозе он обратился к Халхин-Голу лишь много лет спустя в романе «Товарищи по оружию». Ещё через некоторое время он к этому своему произведению несколько охладел, подчёркнуто отделил его от трилогии «Живые и мёртвые», хотя и по хронологии событий, и по переходящим персонажам «Товарищи по оружию» эту трилогию предваряют.

Много лет спустя мы с Симоновым ехали из подмосковного города Жуковского, где проходил его творческий вечер (к этому вечеру я ещё вернусь), в ходе которого, отвечая на записки, он высказал, скажем так, очень сдержанное отношение к «Товарищам по оружию». И вот по дороге домой, в машине, я спросил о причине подобного отношения. Ответ был такой:

— Там много лишнего.

Нет смысла вдаваться в бесплодные сейчас рассуждения о справедливости такой самооценки (мне, например, казалось, что если уж упрекать за что-то автора «Товарищей по оружию», то скорее не за то, что в повести есть, а, напротив, за то, чего — а именно отражения событий и общественной атмосферы нашей страны в те годы — в ней не хватало), могу засвидетельствовать одно: во всем, что касалось войны как таковой, её реального, не «романтизированного» облика, переживаний человека в бою, роман написан с позиций именно тех воззрений, которые сформировались в сознании Симонова тогда, в 39-м году, после Халхин-Гола.