Яков Гройсман - Вацлав Дворжецкий – династия

С тех пор 24 декабря мы считали днем решения наших судеб. Причем мы специально этого не афишировали, не докладывали, никому ничего не рассказывали. Я не представляла, как всё это расскажу дома. В Москву поеду нескоро. Написать? Для домашних это небольшой подарок. Во-первых, возрастная разница двенадцать лет. Во-вторых, Владик, сын. Еще у Вацлава Яновича была дочь, которая жила в Иркутске со своей мамой. Она родилась в 1946 году. И масса всяких атрибутов, которые, конечно, в нормальной, обычной семье с восторгом приняты быть не могли. Потом бум, который возник вокруг, мне не нравился, я не любила такого пристального внимания к себе со стороны, да он и сам не мог привыкнуть к тому, что вдруг решил свою судьбу. И это можно было понять: человек за свои 40 лет столько пережил, через такие испытания прошел… У него было ощущение, что никаких обязательств, никакой ответственности за кого-то он не может взять на себя. И вдруг… Я его позднее как-то спросила: «Как же ты такое сказал?» – «Не мог не сказать, потому и сказал».

Тут тоже, наверное, проявилась актерская природа, которая, как мне кажется, определяла всё, что он делал. Он выжил благодаря ей и жил ею всегда.

Так что мы своих отношений не афишировали, только близкие люди знали, естественно. Мы просто за ручку ходили, не расставаясь, а через какое-то время, когда всё уже устаканилось, он мне рассказал очень смешную историю. Оказывается, когда директор театра П. Т. Черемных приехал из Москвы, он сказал Вацлаву Яновичу: «Во-первых, я договорился с молодым режиссером, а во-вторых, я нашел одновременно тебе жену. Она будет твоей женой». Можете себе представить, когда такому человеку, как Дворжецкий, свободному абсолютно, поступавшему как ему хотелось, и вдруг такое сказали! Вот почему в ту первую встречу они меня так разглядывали. А потом уже и сам Черемных мне всё рассказал. Между прочим, Петр Тихонович действительно был очень хорошим директором, хорошо знал свое дело, любил театр. Обожал розыгрыши, эпиграммы, разные необычные поздравления и получал от этого огромное удовольствие.

Так решилась наша судьба. И началась очень интенсивная совместная творческая работа в театре и на радио. Теперь прямой эфир бывает очень редко и считается верхом мастерства, когда человек способен у телекамеры или у микрофона вести свободную беседу или произносить текст, а тогда это было естественно. В радиостудии два человека садились рядом, включали микрофон, и всё шло в эфир. Мне это было исключительно приятно по двум причинам: мы работали вместе, и багаж, накопленный за годы учебы, не лежал мертвым грузом. Я исполняла весь свой институтский и студийный репертуар. Как режиссер делала композиции спектаклей, вела целые оперы. Опера транслировалась из театра, а комментарий вел человек из радиостудии. Таким образом я вела «Онегина», «Демона», читая почти всю поэму. Это было замечательно.

Начались и совместные работы в спектаклях. Вацлав Янович играл очень много, был одним из ведущих артистов. Артистом глубоким, интересным и многоплановым.

Он был способен создавать диаметрально противоположные характеры, что и называется театральным искусством. Как говорил Станиславский, вершина актерской профессии – это импровизационное самочувствие и способность к перевоплощению. Играл, например, в «Анне Карениной» и Каренина, и Вронского. Создал замечательный гротесковый образ генерала Родзянко в «Незабываемом 19-м» Вс. Вишневского и одновременно играл Клайда Гриффитса в «Американской трагедии». Играл Клода Фролло в «Соборе Парижской Богоматери», очень любопытно и оригинально Петруччио в «Укрощении строптивой», кавалера Рипафратта в «Трактирщице» – такой разброс, который под силу не каждому современному актеру, а ему в этом смысле, как говорят артисты, фартило.

Любой приглашенный режиссер, любой режиссер, который вел театр, всегда считал необходимым занять Вацлава Яновича для того, чтобы получился увлекательный, высокохудожественный спектакль. В пьесе «Порт-Артур», где Дворжецкий филигранно играл князя Кирилла Владимировича, был эпизод, который определял успех всего спектакля. Кто бы ни смотрел его из критиков, при анализе девяносто процентов внимания уделял этой работе. Там было всё: и аристократизм, и изощренность, и отпечаток уже подернутого тлением, уходящего общества, и ум, и тонкость души, и вместе с тем ироническое осмысление всего, что происходило. Этот характер был вкраплен жемчужиной в ткань действия.