Валентин Пикуль - Интервью, мысли, записи

— Валентин Саввич, что вы уважаете в человеке больше всего?

— Трудоспособность и прилежание в работе.

— Значит, вы хорошо относитесь к трудовому народу?

— Как раз очень плохо! У меня в доме три телевизора, и ни один не работает — все испортились сразу после приобретения. А ремонтировать их — мука-мучная. Недавно в печати промелькнуло сообщение, что на одном из заводов еще работают на станке выпуска 1860-х годов, то есть времен императора Александра II: вот пример того, как умели делать вещи русские рабочие в старое время. У меня в молодости был большой друг, Леонид Иванович Родионов, заменивший мне родного отца. Это был потомственный питерский пролетарий. Именно от него я перенял навык к постоянному и добросовестному труду. Он был мастер-оптик высокого класса. Помню, когда на ленинградском заводе ГОМЗ налаживали цейссовскую аппаратуру, возникли трудности в ее пуске, все сроки «рекордов» срывались. Из Москвы наехали всякие «варяги» с угрозами, время было жестокое, сталинское, могли и за решетку упрятать. Но Леонид Иванович сказал: «Я не умею делать плохо, а могу делать только хорошо, потому катитесь подальше со своими рекордами: когда сделаю хорошо, тогда и сдам работу…» Такая вот честность рабочего человека мне тогда очень понравилась, и я даже не удивился, когда недавно узнал, что в современной Японии рабочий не стыдится остановить весь конвейер, если чувствует, что ускорение может принести брак в его работе. Потому я не признаю всех этих «знаков качества», которые у нас раздавали всем направо и налево, не понимаю и барабанного боя при вручении красных переходящих знамен… Кстати, вспомнил: Леонид Иванович имел еще до войны орден «Знак Почета», но никогда не носил его, считая, что нельзя награждать человека только за то, что он хорошо работал. Ведь это его прямая обязанность, а за исполнение обязанности не награждают, как не награждаем же мы женщину за то, что она дает грудь своему младенцу.

— Вы судите о рабочих очень строго.

— Строго, да. А как иначе? Сколько у нас было песен пропето о «простом советском человеке»? Уж такой он хороший, такой умный, такой принципиальный; что ему не скажут с трибуны — за все голосует двумя руками; чужой кошелек найдет на улице — сразу бежит в милицию, чтобы найти потерявшего; уж так любит смотреть футбол и любоваться балетом. А теперь выясняется, что этот «простак» половину дня не пожалеет, чтобы выстоять очередь за водкой, с мясного комбината он готов целого барана на себе вынести, в цеху самогонные аппараты налаживает, — вот вам и «простота»! А нельзя ли нашему человеку посложнее быть? Чтобы он больше задумывался о своем значении в жизни всего государства. Тогда бы и жизнь была иная — намного лучше той, в которой живем мы сейчас.

— Валентин Саввич, почему вы не пишете о современности?

— А я не верю в то, что современность всегда актуальна для запросов читателя. Это, скорее, дело журналистики, а не литературы. «Большое видится на расстояньи». Вот сейчас (пожалуй, только сейчас) уже стало созревать время для написания сущей правды о минувшей войне. Отнюдь не подумайте, что я враг новейшей литературы. Но я всегда останусь врагом тех книг, в которых, кроме современных идей, больше ничего нет, одна лишь тягомотная жвачка, которую впору выплюнуть. При этом мне вспоминается случай из дней юности. Встречаю я своего приятеля, тоже пробовавшего силы в литературе. Бежит по лестнице с глазами на стебельках, весь в пламенном порыве. «Ты куда спешишь?» — спрашиваю. «Бегу. Некогда. Писать надо». — «А что случилось? Или вдохновение?» — спрашиваю. «Да, — отвечает он мне, — партия указала принять решительные меры по повышению выроста кормовой свеклы для скота. Вот что сейчас актуально! Бегу писать…» Наверное, он и сейчас пишет.

— Валентин Саввич, наша беседа подходит к концу. В последнее, время в нашей печати не раз говорили о разграничении женского и мужского труда. Как вы относитесь к этому вопросу?

— Женщина во все времена, подобно богине, самой природой была как бы возвышена на пьедестале, чтобы вызывать всеобщее восхищение ее красотой и нежностью. Женская эмансипация, за которую боролись еще русские нигилистки и били в Лондоне стекла английские суфражистки, ратовала за придание женщине политических прав. Казалось, после революции женщина эти права получила. Но, уравняв ее в политических правах с мужчиною, мы рассадили сильный пол за столы в канцеляриях, а на «освобожденную» богиню сразу же взвалили рельсу или шпалу. Наши художники и скульпторы во времена Сталина стыдливо упрятали красоту женского тела в складках драпировки, но при этом выделяли ее сильно развитую мускулатуру, присущую молотобойцам. Так женщина была сброшена с пьедестала, низведенная до уровня чернорабочего. У нас очень любят хвастать тем, что в СССР женский труд оплачивается как и мужской. Чего же тут хвастать — если на женщину взвалили груз, едва посильный для здоровущего мужика? Почему, спрашивается, у нас неблагополучные семьи? Кто воспитывает детей? Школа? Она только учит. А будь женщина дома, следи она за своими детьми, так не было бы у нас хулиганов, проституток и наркоманов. Так, идея женского равноправия оборачивается для нас социальными невзгодами…