Андрей Никитин - Остановка в Чапоме

На палубе промозгло и холодно.

Из рубки на крыло ходового мостика, кутаясь в дождевик, накинутый поверх меховой куртки, выходит знакомый старпом. Он вглядывается в сторону невидимого в тумане берега, до которого остается еще миля с лишком серого, холодного пространства воды, сливающейся с таким же серым, припадающим к морю небом.

- Что так далеко стали, Михалыч? - спрашиваю его, пытаясь рассмотреть берег сквозь серую пелену набежавшего дождя.

- Ближе не подойти,- отвечает он, не отрывая от глаз бинокля.- Берег отмелый, камней много, да и отлив... Судьбу лучше не искушать! Им все равно идти, два-три лишних кабельтова роли не играют.

- А выйдут в такую погоду?

- Выйдут, куда денутся! - отвечает он уверен но.- Погода - лучше нет, волнения никакого. Это мы раньше срока пришли, вот теперь будем стоять, пока вода не повернет на прибылую, прилив начнется... Придут! Идите вниз, чего мерзнуть!

Но я остаюсь на палубе.

Из холодного серого тумана, мешающего море с небом, попеременно сыплется то снежная крупа, то мелкий дождь, иногда и то и другое вместе. Мне определенно не везет: кончается июнь, в Москве бушует лето, а здесь на далеких откосах берега лежат платки еще не стаявшего снега!

Над снегом, в разрывах тумана, временами проступает темная россыпь маленьких домиков - Пялица.

Не первый раз приезжаю я на Терский берег, окаймляющий с юга и юго-востока Кольский полуостров, но до сих пор мое знакомство с ним ограничивалось только его западной частью. От Кандалакши до мыса Турий он изрезан заливами и глубокими губами, над которыми поднимаются высокие лесистые вараки. Там повсюду царит пестроцветье камня, обрывающегося в воду отвесными скалами, позволяющими судну идти вплотную к берегу, почти касаясь мачтами кривых, изогнутых ветром сосен, или наоборот, поднимающегося из воды множеством крупных и мелких островов в оторочке белой пены и желто-зеленого кружева водорослей на отливе.

Все, что лежит дальше на восток за устьем Варзуги, до сих пор оставалось для меня "землей незнаемой", которую я разглядывал в бинокль с ходового мостика парусной шхуны "Запад" - учебного судна Архангельского мореходного училища. На нем в продолжение трех предыдущих летних сезонов я открывал для себя Белое море. Мы выходили вечером из устья Двины, а утром уже шли вдоль низкого песчаного берега с редкими маленькими селами, сбившимися под высоким откосом или на узком песчаном наволоке между рекой и морем, с одинокими тоневыми избушками. Иногда перед ними на синей воде покачивался белый бисер пенопластовых поплавков, отмечающих ставные невода, тянулся, из трубы дымок, и я догадывался, что там сидят рыбаки.

Шхуна не подходила к берегу из-за мелководья: отлив обнажал здесь дно на милю и больше, поэтому я мог только разжигать свое любопытство. А ведь здесь, возле Полярного круга, жил своей жизнью мало кому известный уголок России - древний, обжитый русскими переселенцами еще во времена Господина Великого Новгорода. Еще недавно здесь можно было услышать былины, действительно народный хор в Варзуге пел старинные русские песни, сохраняя дедовские распевы, а возле Кузомени, на берегу моря, как я слышал, археологи обнаружили славянский могильник начала XIII века.

Открытие Терского берега шло у меня по двум путям. Первым, наиболее ярким и увлекательным был, конечно же, тот, на который я снова сейчас вступал - отправляясь в долгие странствия пешком и на лодках, встречаясь с людьми, ловя рыбу на обширных лесных озерах, записывая рассказы и бывальщины, изучая остатки древнейших насельников этих мест. Но был и другой путь, не менее увлекательный, в библиотеках и архивах, где я находил отчеты своих предшественников, этнографов и географов, древние документы и исследования историков. С их помощью я понемногу стал разбираться в как будто бы простой, а на самом деле достаточно сложной жизни здешних обитателей, когда под тонкой пленкой современности взгляду иногда открывались бездны, в которых можно было угадать очертания глубокой древности.

Переплетение прошлого и настоящего, собственно говоря, и рождало тот романтический взгляд на Север, которым грешил не только я, привыкший смотреть на современность глазами археолога, отыскивая в сиюминутном контуры времен давно ушедших. Романтика "высоких широт" здесь представала еще и экзотикой быта, заставляющей вспомнить, что испокон веков край этот был источником пушнины, бледно-розовой семги и прозрачных сигов для царского стола, стремительных соколов для царской охоты, перевалочной базой для плаваний на Грумант, как называли поморы Шпицберген, и дальше, не только в Норвегию, но и на восток, прокладывая путь в далекую Мангазею... И разве один я подпадал колдовству Севера? Сколько их было до меня, слышавших властный зов пространств, поколение за поколением устремлявшихся следом за весенними птицами, продиравшихся через чащобы лесов, преодолевавших зыбкие топи болот и кипящие пороги на реках...