Наби Даули - Между жизнью и смертью

- Есть ли среди вас лейтенанты, полковники и другие чины? Военное командование Германии приказывает содержать их отдельно, в лучших условиях...

Офицер ждал ответа. Но никто не вышел из строя.

- Значит, вы все солдаты? - эсэсовец раздраженно дернул головой.

...Нет, наши командиры не захотели отделяться от своих солдат. Мы были людьми одной страны и в фашистском лагере крепко держались друг друга.

Зачем понадобилось гестаповцам отделять командиров от рядовых бойцов? Вероятно, это облегчило бы им выявление коммунистов, ведь среди командиров хоть один из десяти да должен быть коммунистом.

Мне вспомнилась пословица моего народа. У нас говорят: "Овцу, которая от стада отделится, волк зарежет, а лошадь, которая от табуна отобьется, медведь задерет". Мы не отделились и не отбились друг от друга. А что будет дальше - увидим.

28 а в г у с т а 1941 г о д а

До войны я ни разу не слыхал про "баланду". А сегодня у нас в лагере только о ней и говорят. В бывшей тюремной кухне установили котел. "Первоклассные" повара уже кипятят там воду. Из окон кухни клубится пар. Только и слышно:

- Нынче для пленных готовят баланду.

- А что это такое баланда? - спросил я у соседа. Тот оказался знатоком по этой части.

- Баланда - это такой суп, - сказал он. - Замешивают в кипятке немного крупы, немножечко масла, немножко соли и немножко муки. Сварится вот и ешь баланду.

Но немецкая баланда оказалась совсем не такой. В нее была запущена одна только немолотая гречиха, да и та осталась недоваренной. Ни соли, ни муки, ни масла в ней не было.

Получая баланду, я сказал соседу:

- Это не такая, как ты говорил. Может, они варить не умеют?..

- А баланда, - усмехнулся он, - бывает трех сортов. Та, что я говорил, - первого сорта, а эта немецкая - третьего.

29 а в г у с т а 1941 г о д а

Нынче опять устроили обыск. Но проходил он уже по-иному. Нас всех загнали в угол двора. Поставили стол, стулья. Открылись ворота, и в лагерь вошла группа офицеров. Среди них был и эсэсовец с тростью. Мы узнаем его сразу, издали. Он уже получил прозвище. Его окрестили "рвотным порошком". Слово "порошок" потом отпало, а кличка "рвотный" со временем стала общей для всех немецких офицеров.

Офицеры расселись вокруг стола. К ним по одному стали подводить пленных. Каждого из нас записывают в лежащий на столе длинный список. Теперь мы уже не только по счету, но и по имени занесены в документы торжествующего врага и становимся живыми трофеями.

Обыск продолжался долго и тщательно. Немецкие солдаты раздевали нас догола и до ниточки прощупывали всю одежду. Нас заставляли поднимать руки и смотрели даже под мышками. Бумага, карандаши и прочее - все летело в огонь.

У солдата, стоявшего передо мной, в грудном кармане оказалась фотография ребенка. Она пошла по рукам офицеров. Пленный побледнел. Это был снимок его единственной дочурки, сделанный перед самой войной. Я чувствовал, что ради спасения портрета дочери он готов полезть в огонь. Эта карточка была для него единственной памятью о близких. Он берег ее как последнюю надежду. Сожги сейчас фашисты снимок - и для отца будет все кончено.

Офицер бросил фотографию в костер. Но, к счастью, порыв ветра подхватил и унес карточку в сторону. Снимок упал у ног немолодого немецкого солдата. Тот поднял карточку и сунул ее в карман.

Пленный ринулся было к нему, но другой солдат преградил ему дорогу:

- Вег, вег! - закричал он, отгоняя его к группе обысканных. Пленный, понурив голову, зашагал к товарищам.

"Немцы отобрали у нас часы и прочие вещи - это еще куда ни шло, думал я. - Но чем им помешал детский портретик?"

Обыск кончился, и лагерь вернулся к своей повседневной жизни. И тут я снова увидел пожилого немца, который во время обыска подобрал снимок. Он кого-то искал.

- Гаврилов, - крикнул кто-то, указывая на немца. - Вот этот фриц тебя ищет.

Гаврилов был тот самый пленный, у которого отняли снимок.

Немец осмотрел его с ног до головы и принялся кричать, замахиваясь кулаком и поминутно оглядываясь. Гаврилов стоял, ничего не понимая. Немец демонстративно кричал, но злобы на лице у него не было. Он быстро вынул из кармана детский снимок, сунул его Гаврилову и, ткнув себя в грудь, показал три пальца. Потом добавил что-то потише, повернулся и ушел.

Гаврилов долго разглядывал фотографию, то и дело поднося ее к губам. Мы подошли к нему. Со снимка удивленно раскрытыми глазами смотрела маленькая девочка. Стоя пухленькими ножками на подушке, она держалась за край детской кроватки... Сердца защемило тоской. Почти у каждого из нас дома остались дети.