Федор Шаляпин - Маска и душа

И поется это съ такимъ сердцемъ и душей, что и не замѣчается, что зазнобушка-то нечаянно — горбатенькая… Горбатаго могила исправитъ; а я скажу — и пѣсня…

А кто не помнитъ, какъ въ простой народной школѣ мы всѣ, мальчишки, незатейливо затягивали хоромъ какимъ нибудь учителемъ на пѣсню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:

Безмолвными кажутся наши дорогiя печальныя поляны, особенно въ зимнюю пору, но неслышно поютъ эти поляны и подпеваетъ имъ печальная луна. Чѣмъ же согрѣться человѣку въ волнистыхъ туманахъ печальныхъ полянъ въ зимнюю пору? Вотъ тутъ, кажется мнѣ, и родилась народная пѣсня, которая согрѣвала и сердце, и душу. А развѣ тусклая даль этихъ равнинъ не будила воображенiя, безъ котораго никакая пѣсня и не родится, не плела легендъ и не обвивала ими русскую пѣсню?

Но не все грустно на безконечныхъ россiйскихъ полянахъ. Много тамъ и птицъ прилетаетъ, и ярче, кажется мнѣ, свѣтитъ солнышко весною, когда растаяли снѣга, и сильнѣе чувствуется радость весны, чѣмъ въ самыхъ теплыхъ странахъ. А если это такъ, то какъ же не зарядиться на тройкѣ и не запѣть:

И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кумѣ своей отъ сердца притащитъ судака:

Отъ природы, отъ быта русская пѣсня, и отъ любви. Вѣдь, любовь — пѣсня. У Пушкина:

Русская любовь поетъ и на зарѣ, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отвѣтъ пѣснѣ большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу дѣйствительно какой-то благовѣстъ.

Конечно, многiе люди, вѣроятно, несметно умные, говорятъ, что религiя — опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ человѣка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мнѣ, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно — пѣсня. Священная пѣсня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная пѣсня, живетъ неразрывно и нераздѣльно съ той простой равнинной пѣсней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не человѣкъ религiозный въ томъ смыслѣ, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша «Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ», чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздухѣ…

А единственная въ мiрѣ русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?

«Благословенъ еси Господи»…

А это удивительное «Со духи праведныхъ скончавшихся…»

А «Вѣчная память»!

Я не знаю и не интересовался никогда, чѣмъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гдѣ и кто рѣшаетъ, у кого Христосъ красивѣе и лучше — у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что «Надгробное рыданiе» выплакало и выстрадало человѣчество двадцати столѣтiй. Такъ это наше «Надгробное рыданiе», а то «Надгробное рыданiе», что подготовило наше — не десятки ли тысячъ лѣтъ выстрадало и выплакало его человѣчество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче — въ планетарномъ масштабѣ, если бы были собраны всѣ слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ человѣческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ пѣнiи эти два полюса радости и печали, и гдѣ между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и свѣтлаго въ жизни человѣка, но искреннее воскресенiе — пѣсня, истинное вознесенiе — пѣснопѣнiе. Воть почему я такъ гордъ за мой пѣвческiй, можетъ быть, и несуразный, но пѣвческiй русскiй народъ…

Такъ вотъ, къ пѣснѣ поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ дворѣ, говорившiй мнѣ: