Федор Шаляпин - Маска и душа

Первая опера, одержавшая побѣду надъ моимъ вкусомъ, была «Фаустъ» Гуно. Въ ней была благороднѣйшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я видѣлъ въ Суконной Слободѣ, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ «Фаустѣ» происходило что-то сверхъестественное — и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себѣ представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.

— Батюшки, пожаръ! — подумалъ я и ужъ приготовился бѣжать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубкѣ огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на человѣка, съ двумя перьями на шляпѣ, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!

Я оцѣпенѣлъ и отъ страха не могъ сдвинуться съ мѣста. Но я совершенно былъ уничтоженъ, когда изъ-подъ этихъ бровей мелькнулъ красный огонь. Всякiй разъ, когда этотъ человѣкъ мигалъ, изъ глазъ его сыпались огненныя искры.

— Господи Iисусе Христе, — чортъ! — подумалъ я и въ душѣ перекрестился. Впослѣдствiи я узналъ, что этотъ потрясающiй эффектъ достигается тѣмъ, что на верхнiя вѣки наклеивается кусокъ фольги. Но въ то время тайна фольги была мнѣ недоступна, и во мнѣ зародилась особая театральная мистика.

— Вотъ этого, — думалъ я съ огорченiемъ, — мнѣ уже не достигнуть никогда. Надо родиться такимъ спецiальнымъ существомъ.

Явленiе это меня чрезвычайно волновало, и въ театральномъ буфетѣ, видя этого самаго человѣка выпивающимъ рюмку водки и закусывающимъ брусникой, я заглядывалъ ему въ глаза и все старался обнаружить въ нихъ залежи огненныхъ искръ. Но какъ ни протиралъ я себѣ глазъ, эти искры заметить я не могъ.

— И то сказать, — разсуждалъ я, — онъ же въ буфетѣ въ темномъ пиджакѣ, даже галстукъ у него не красный. Вѣроятно, онъ какъ-то особенно заряжаеть себя искрами, когда выходитъ на сцену…

Мнѣ уже было тогда лѣтъ 15, отъ природы я былъ не очень глупъ, и я, вѣроятно, могъ бы уже и тогда понять, въ чѣмъ дѣло. Но я былъ застѣнчивъ: приблизиться къ этимъ богамъ, творящимъ на сценѣ чудеса, мнѣ было жутковато, и никакъ не могъ я рискнуть зайти въ уборную какого нибудь перваго актера взглянуть, какъ онъ гримируется. Это было страшно. А просто спросить парикмахера, который объяснилъ бы мнѣ, какъ это дѣлается, я не догадался. Да и не хотѣлось мнѣ, откровенно говоря, слишкомъ вдумываться: я былъ очарованъ — чего же больше? Удивительный трюкъ поглотилъ весь мой энтузiазмъ. Я уже не вникалъ въ то, хорошая ли это музыка, хорошiй ли это актеръ, и даже сюжетъ «Фауста» менѣе меня интересовалъ, а вотъ искры въ глазахъ казались самымъ великимъ, что можетъ быть въ искусствѣ.

Въ это приблизительно время я впервые поставилъ себѣ вопросъ о томъ, что такое театръ, и долженъ признаться, что мысль о томъ, что театръ нѣчто серьезное, нѣчто высокое въ духовномъ смыслѣ, мнѣ не приходила въ голову. Я обобщилъ всѣ мои театральныя впечатлѣнiя въ одинъ неоспоримый для меня выводъ. Театръ — развлеченiе — болѣе сложная забава, чѣмъ Яшкинъ балаганъ, но все же только забава. И опера? И опера. И симфоническiй концертъ? И симфоническiй концертъ. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлеченiе болѣе легкое и болѣе приятное.

Съ этимъ чувствомъ я лѣтъ 17-ти отъ роду впервые поступилъ профессiональнымъ хористомъ, по контракту и съ жалованьемъ, въ уфимскую оперетку. Жилъ я у прачки, въ маленькой и грязной подвальной комнаткѣ, окно которой выходило прямо на тротуаръ. На моемъ горизонтѣ мелькали ноги прохожихъ и разгуливали озабоченныя куры. Кровать мнѣ замѣняли деревянныя козлы, на которыхъ былъ постланъ старый жидкiй матрацъ, набитый не то соломой, не то сѣномъ. Бѣлья постельнаго что-то не припомню, но одѣяло, изъ пестрыхъ лоскутковъ сшитое, точно было. Въ углу комнаты на стѣнкѣ висѣло кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья въ мѣсяцъ это была жизнь достаточно роскошная. И хотя я думалъ, что театръ только развлеченiе, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благароднаго служенiя — служенiя искусству. Я очень всерьезъ принималъ мою сценическую работу, поочередно одѣваясь и гримируясь то подъ испанца, то подъ пейзана…

Эти двѣ разновидности человѣческой породы исчерпывали въ то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и въ скромномъ амплуа хориста я успѣлъ выказать мою природную музыкальность и недурныя голосовыя средства. Когда однажды одинъ изъ баритоновъ группы внезапно, наканунѣ спектакля, почему то отказался отъ роли стольника въ опере Монюшко «Галька», а замѣнить его въ труппѣ было некемъ, то антрепренеръ Семеновъ-Самарскiй обратился ко мнѣ — не соглашусь ли я спѣть эту партiю. Несмотря на мою крайнюю застѣнчивость, я согласился. Это было слишкомъ соблазнительно: первая въ жизни серьезная роль. Я быстро разучилъ партiю и выступилъ.