Лидия Чуковская - Прочерк

Это был уже сложившийся мастер. Ни мне, ни Маршаку уже почти не приходилось ему помогать. Он писал сам. Собирался, по собственному почину, написать для детей книгу о Галилее. Уговаривал при мне Гешу Егудина писать для подростков. Придумывал темы. Предложил на выбор: грек Эратосфен либо шотландец Непер.

— Если ты мне докажешь логически, — неспешно ответствовал Герш Исаакович, — что писать книги для детей приятнее, чем, например, лежать на диване и перечитывать «Войну и мир» — я тотчас же примусь за работу.

Митя пытался доказывать соответственно логике. Герш Исаакович ходил по комнате, курил и отмахивался от Митиных рассуждений, как от папиросного дыма.

— Все она, она, родная, — говорил Митя.

— Кто — она? — приостановившись, спрашивал Герш Исаакович.

— Да все она, она же. Лень-матушка, вот кто! — с важностью говорил Митя.

— Логики не замечаю, — отвечал Геша.

— Она, она!.. — повторял Митя.

— Логической убедительности не наблюдается, — повторял Геша.

Этот разговор, с небольшими вариантами, происходил между ними не раз. И дома, и по телефону. Мне он доставлял большую радость. Значит, Митя не жалеет о времени, истраченном на детские книги! Значит, испытывает от этой работы удовольствие и даже считает ее необходимой для подрастающего поколения, если столь упорно старается вовлечь в подобную работу друга.

(Лень Митя так и прозвал: «она». И если я чего-нибудь не успевала или делала небрежно, произносил с насмешкой: «А все она, она!»)

…«Лучи Икс» — вышли. Мы продержали три корректуры книги о Попове и Маркони (предварительно она была опубликована в «Костре») и со дня на день ожидали сигнальный экземпляр или, как говорят в редакциях, «сигнал».

«Завтра-послезавтра будет сигнал», — сообщали Мите в производственном отделе.

Но летом тридцать седьмого участь «ленинградской редакции» была решена и дан был иной сигнал — к уничтожению не только книг, но и людей, создававших книги.

Тридцать седьмой еще не наступил — он еще только вот-вот наступит. А я хочу еще немного подышать воздухом кануна… пусть даже и не одними радостями, а и бедами его. Нашим ежедневным житьем-бытьем.

Я еще хожу в редакцию или к Самуилу Яковлевичу на дом. Рукописи, корректура, литераторы, иллюстраторы, подготовка к очередному заседанию Московского Детгиза или к пленуму ЦК комсомола. Защищать предстоит Пантелеева, Чарушина, Житкова, ато и Михаила Зощенко: они, видите ли, засоряют язык! употребляют просторечие, а в детской книге — убеждены тетеньки из Наркомпроса, — как в школьном сочинении, живой язык недопустим! И до чего же доходят ленинградские писатели по недосмотру ленинградских редакторов! Наркомпрос получил письмо от одной возмущенной читательницы: в рассказе Чарушина напечатано: «Волчишка орал благим матом…». Хармс, Введенский — а иногда и Маршак, и Чуковский — угощают детей бессмыслицей: «Как у папы моего / Было сорок сыновей» (Хармс); на дереве не листочки растут и не цветочки цветут, «А чулки да башмаки / Словно яблоки!» (Чуковский); «Шалтай-Болтай сидел на стене» (английская песенка, Маршак) — это что за чепуха? Сорока сыновей ни у кого не бывает; башмаки не висят на деревьях, их делают на фабриках — детям надо внушать сызмальства: на фабриках, на фабриках, на фабриках! яйцо — оно круглое, у него нет ножек и оно никогда не сидит на стене! Какие найти доказательства, что, кроме реальных познаний, детям необходимы шутки, выдумки, фантазия, сказка, словесная игра?.. Рукописи изо всей страны стекались к нам непрерывным потоком: не ручейком, а потоком лился на нас «самотек». Вот мы и читали с утра до вечера: не упустить бы молодой талант. «Чтенье, чтенье, чтенье без конца и пауз». Не успеешь голову поднять — за окном ночь, а мы-то думали: день. И смех и грех: наш заботливый директор, Лев Борисович Желдин, выхлопотал нам обеденные талоны в какую-то привилегированную столовую, и сегодня мы собирались уж непременно, уж во что бы то ни стало, пойти пообедать: Александра Иосифовна, Зоя Моисеевна, Тамара Григорьевна и я. И вот опять ночь началась раньше, чем мы успели поднять головы… (Шура от примечаний к юбилейному трехтомнику Пушкина, я — от книги о железнодорожной диспетчерской службе, Тамара — от сказок северных народов, Зоя Моисеевна — от нового перевода «Гекльберри». И течет, течет самотек.) Еще смешнее дело с обедом обстоит у Самуила Яковлевича: он работает дома, у него жена, дети, экономка, домработница, налаженный и благоустроенный быт, но он не обедает, случается, по 3–4 дня: не выносит, когда его отрывают от слушания, чтения, беседы с писателем и в ответ на скромную просьбу жены: «Семочка, иди обедать!» — отвечает чуть не звериным рыком. К вечеру ему приносят поесть в кабинет и он мстительно, не жуя, глотает холодные котлеты.