Я тут же сообщил им, что со мной все в порядке, просто ушиб крестец, а вот у Жана были все шансы на серьезные процедуры, у него была кровь на голове и ногах, из колена торчали какие-то стеклянные осколки.
Алези сказал: «Я сейчас лучше сбегу и поеду домой», и поинтересовался, смогу ли я проехать всю дистанцию.
— Конечно, Жан, нет проблем. Я сейчас надену шлем и не сниму его, пока все не закончу.
Механики перевернули сплющенную Integrale, убрали обломки, масляные пятна, затем оттащили кузов в сторону и закрыли тентом.
Алези уехал, я наматывал круг за кругом по трассе. Когда я первый раз завернул в боксы для настройки машины, из-за угла показались Монтеземоло и Жан Тодт.
Ой!
Я не знал, в курсе они или нет. Кругом суетились механики, Тодт стоял рядом. Я спросил его робко (разговор шел на не совсем правильном английском, разговаривали тиролец и француз):
— Вы уже слышали?
— Что я слышал?
— Так вы ничего не слышали?
— Нет, что ты имеешь в виду?
— Так Вы не слышали, что автомобиль перевернулся?
— Что ты имеешь в виду, говоря: автомобиль перевернулся?
— Это и имею в виду.
Жан строго посмотрел на боевой автомобиль, вокруг которого еще работали механики.
— А ну-ка, скажи мне точнее, что это ты говоришь?
Я сказал, что мы с Алези ехали на Lancia и «вдруг автомобиль неожиданно обрел сцепление с асфальтом и покатился».
— Что значит — покатился?
— Ну, мы ехали сюда, возможно, чуть быстрее, чем следовало, машина «зацепилась» за асфальт и упала.
— ОК, Герхард, я понял, что машина «зацепилась» за асфальт, но что значит — перевернулся?
— Приземлилась на крышу.
Жан осмотрел меня сверху донизу.
— Ты поранился?
— Нет.
— А Жан?
— Не совсем.
— Что значит — не совсем?
— У него немного стекла на руках, и он пошел домой, потому что чувствует себя не совсем хорошо.
Тут он наконец-то осознал случившееся и разгневался, потому что в гонщики ему достались два полных идиота, которые чуть было не угробили друг друга за две недели до первой гонки сезона. Он ругался и учил меня жить. Он, мол, переоценил нас и тому подобные вещи, которые отец выговаривает своему глупому провинившемуся сыну. Я старался выглядеть по возможности более подавленным.
Наконец он спросил:
— А где машина?
Я показал. Он подошел к небольшому смятому кубу металла, укрытому тентом. После поднятия тента Тодт как будто получил сокрушающий удар и некоторое время был словно в припадке.
Тут только до меня дошло, что это был собственный автомобиль Жана. Мне было ужасно жаль, но прежде чем я смог ему об этом сказать, решил быстро надеть шлем и закончить положенные тестовые километры.
Впоследствии все очень боялись, что журналисты докопаются до этой истории и расчихвостят всю фирму, но это был один из редких случаев, когда в доме Ferrari все держали язык за зубами.
Начало осени, трасса А1-Ринг, плюс ко всему еще и штирийское солнце, которое дополнительно придавало лоск новой шикарной арене. Самое время, чтобы Австрия вновь обрела свой Гран-При, после 10-летней паузы. Сто тысяч зрителей, море флагов и транспарантов — все было как в те времена, когда все было второстепенным, кроме здоровой правой ноги, которой можно было нажать педаль до упора в пол.
Кто бы мог тогда подумать, что однажды гонщик будет оправдывать свое восемнадцатое место на старте неправильным вводом данных в компьютер? Не поняв основные, базовые настройки, и в точных нюансах ничего не добьешься… Вечером я поймал себя на мысли: а неплохо бы проехать еще на трассе А1, и может быть, мне… — А, чепуха, — сказал Бергер Бергеру, — пора на покой.
Пресс-конференция в венском отеле «Империал». Я не мог или не хотел готовить текст заранее. Мне и так тяжело было сказать ясно и четко: «Это все, друзья». Я имею в виду, что тут ты внезапно понимаешь «Эй, ведь в этом все то, что составляло смысл твоей жизни».
Не считая вопросов о самом решении, [1] уйти из спорта
о том, как оно появилось, о статистике моих успехов и неудач, в тот день с журналистами и друзьями были и другие темы, на которых мы «застревали».
Отдельно взятая персона. Берни. Странно, что именно самый главный циник стал темой разговора в такой сентиментальный день. Это может означать только то, что я оценил ту «сцену», которую Берни Экклстоун соорудил в первую очередь для себя, но и для всего нашего спорта тоже. Только благодаря этим, скажем так, рыночным рамкам и возрастающим усилиям, все то, что мы делали на трассе и где-то еще, нашло свою цену. Я подразумеваю не только деньги.
Читать дальше