Николай Лесков - Воспоминания о Николае Лескове

Погода была прелестная, солнечная, на солнце таяло, и на ветках голых прутьев кладбищенских кустарников весело чирикали воробьи.

24 февраля

Прекрасный солнечный день. На солнце тает, а в тени 5–6° мороза. Утром развернул газеты и прочел описание похорон Лескова. Покуда никакой о нем оценки, как о писателе. Неужели так никто и не скажет ничего? Похоронили его сухо, я ожидал, что к похоронам его отнесутся теплее. Его судьба такая, что ли. При жизни ему не устроили и юбилея. Говорят, он отказывался. Но и Григорович отказывался, а как праздновали его юбилей! Поражает меня также, что на похоронах Лескова не были его сослуживцы по Мин[истерству] народного просвещения Л. Н. Майков и Н. Н. Страхов. Я спрашивал Случевского об их здоровье. Они были здоровы. Не был и брат Майкова, вице-президент Академии, не был поэт Голенищев-Кутузов, не был Поздняк, так отчетливо именующий себя беллетристом на обедах беллетристов, не были и писатели князь Волконский и князь Голицын (Муравлин). [15]

«Вслед за известием о неожиданной кончине Николая Семеновича Лескова в ночь с 20-го по 21-е февраля опубликовано было содержание его завещания, в котором он между прочим просит не хвалить и не порицать его. „Я знаю, — пишет он, — что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто захочет порицать меня, тот должен знать, что я и сам себя порицал“. Исполнить это желание буквально, когда дело идет о таком значительном человеке, — невозможно. Сообразуясь более с духом, нежели с буквою этого завещания, я позволю себе только передать в нескольких словах свое впечатление от личности и произведений покойного. Николай Семенович поражал прежде всего страстностью своей натуры; в преклонных уже годах он при внешнем бездействии сохранял постоянно кипение душевной жизни. Требовались с его стороны немалая умственная сила, чтобы сдерживать эту страстность в должных пределах. И в произведениях Лескова чувствуется страстное неспокойное отношение к изображаемым предметам, которое при таланте менее крупном перешло бы в явную тенденцию; у Лескова же как сильного художника оно ослаблено, переведено в скрытое состояние, хотя некоторая тенденциозность в ту или другую сторону остается все-таки и в его произведениях.

Наблюдательный и острый ум заставлял Лескова подмечать преимущественно дурную подкладку лиц и дел человеческих, но глубокое требование нравственного совершенства побуждало его к созданию идеальных типов, которые, как, например, его „Соборяне“, производят на многих читателей наилучшее впечатление.

Ставши под конец последователем нравственной доктрины Льва Толстого, Н. С. сделал искренние усилия, чтобы подчинить свою кипучую натуру строгим правилам воздержания и бесстрастия.

Сочинения Лескова, вероятно, вызовут серьезную и обстоятельную критику, и, вопреки его завещанию, умершего писателя будут много хвалить и много порицать; но все сойдутся, конечно, в признании за ним яркого и в высшей степени своеобразного таланта, которого он не зарывал в землю, а также — живого стремления к правде».

Ахматова Елизавета Николаевна (1820–1904) — писательница, переводчица, издатель «Собрания переводных романов, повестей и рассказов» (1856–1885), где было опубликовано более трехсот книг Л. Буссенара, В. Гюго, Г. Эмара, Л. Габорио и других авторов. Знакомство ее с Н. С. Лесковым продолжалось одиннадцать лет, с 1881 по 1892 гг.

В «Историческом вестнике», 1885, т. 20, кн. 4, Н. С. Лесков напечатал «заметку по поводу статьи г. Скабичевского об изданиях Е. Н. Ахматовой» «Как заступаться за литературных дам», которая приводится целиком.

Рецензент газеты «Новости», г. Скабичевский, на днях отозвался об издаваемых г-жою Ахматовой романах, как о «дрянных и пакостных». «Новости» это напечатали.

Г-жа Ахматова 16 марта отвечала на это в «Новом Времени» заметкою, в которой говорит, что переведенные и изданные ею романы нет оснований именовать ни «дрянными», ни «пакостными». Письмо г-жи Ахматовой оканчивается словами, что отзыв о «дрянности» и «пакостности» «не только несправедлив, но и неприличен и для того, кто написал его, и для того, кто поместил». Но, кроме того, в самом начале письма г-жи Ахматовой есть горькое слово, направленное по адресу литераторов, — это слово есть как бы укор литераторам, из среды которых г-жа Ахматова не надеется встретить никакой защиты против неучтивого с нею обращения. «Я не смею надеяться, — говорит она, — чтобы в нашей журналистике раздался чей-нибудь беспристрастный голос в мою защиту».