ВЛАДИМИР КЛИПЕЛЬ: УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

В избушке, куда мы зашли вслед за Топтуновым, находились председатель артели Туманов, начальник другого участка – молодой волоокий грузин с густой шевелюрой и еще какие-то люди. Туманов, в зеленой куртке, небольшого росту, плотный, по виду типичный одессит, с прорежившейся шевелюрой, прямо с ходу накинулся на Топтунова:

– Что вы наделали! Ведь в плашкоуте пятьсот тонн горючего и машины. Их же разобьет на камнях волной… – и понес, и понес, взмахивая руками и разгораясь от звуков собственного голоса. Лишь «спустив пар», спросил, остывая: – Что они там – перепились? Ну, как они могли посадить плашкоут? – снова взорвался Туманов.- Ума не приложу, что теперь делать… – Он заходил по избе, хватаясь за голову. – Что делать, что делать? Ну что, по-вашему, можно теперь сделать? – обратился он к грузину, но тот лишь пожал плечами.- Ах, черт возьми, вот незадача. Если погубим горючее, придется свертывать все работы… Какие меры вы приняли? Надо было подогнать другие катера, попытаться стянуть плашкоут. Не смотрели, большая пробоина?

– Я сделал все, что можно, Вадим Иванович, – ответил Топтунов. – Подогнал два катера, но плашкоут сидит крепко. Надо ждать полного прилива, тогда, может, удастся, стянем с камней. Там нет ни лодки, ничего, к плашкоуту не подойдешь. Но я смотрел, машины закреплены…

– Если волна разыграется, плашкоут разобьет. Ах, черт возьми, что же делать… Вот что, – обратился он к Чиркову, – вы поезжайте на Разрезной и ждите нас там, а мы поедем в бухту. Видимо, придется откачать часть горючего, облегчить плашкоут, тогда, может быть, сдернем его с камней. Пошли.

Мы толпой вывалились за порог. Начальники уселись на лесовоз и покатили назад в Аян, а мы с Чирковым подались к машине, которая должна была перебросить нас на Разрезной. В запасе оставался еще час светлого времени, хотя вечер уже опускался на сопки. Крепчал на море ветер. «Хоть бы удалось стащить с камней плашкоут, – подумалось мне, – а то и в самом деле его разобьет волнами».

Так нежданно-негаданно мы в день прилета оказались вдали от Аяна, среди гор и тайги, хотя вовсе не думали попасть сюда так скоро.

Над островерхими угрюмыми сопками погасла алая заря. Такие зори у нас на Амуре обышю предвещают непогоду, а как дело обернется здесь, на Севере, я еще не знал. Дорога – будто щель в черной стене леса. Потому, как нас швыряло от борта к борту, я догадался, что она пробита в лесу трактором и никакого полотна под колесами нет. Ветви лиственниц царапают борта и порой кабину. Снизу тянет сырой прохладой, там река, а дорога лежит на террасе.

В машине полно ящиков, порожних бочек из-под горючего, и мы при толчках сторонимся их, чтоб не придавило руку или ногу. Свет выхватывает из тьмы затопленные водой колдобины на дороге, валежины по сторонам, частокол лиственниц и темные клубки стланика- стелющегося кедра. По земле угадывается ягель-олений мох, белый и ломкий. Этот мох – первый признак Севера.

Машина нырнула в какой-то овраг, выбралась из него и вырвалась на речное галечное русло. Здесь и намека на дорогу нет. Под колесами вода, светлая галька, по сторонам худенькие тальнички. Вода временами захлестывает радиатор, но шофер не сбавляет скорости, я чувствую, что к таким «дорогам» тут привыкли и за машину не боятся. Мне только непонятно, зачем на кабину выведены какие-то шланги, из которых нет-нет да и попахивает дымком.

Ночь, темень, ничего толком разглядеть нельзя, руки устали от постоянных толчков, и мне хотелось одного- скорее добраться до места. Часов в десять показались яркие огни, машина из лесу выбралась в долину ключа, по которому бежала переболтанная с глиной вода, и я понял, что это участок, что мутная вода – от промывочных приборов.

Поселок старателей-три жилых барака, мастерская, баня, столовая, касса, где хранится золото, и конторка. Все бараки срублены из круглых бревен, двускатные крыши лишь чуть приподняты, без стропил, внутри железные печки из бочек и двухъярусные нары вдоль стен для спанья.

Весь поселок залит ярким электрическим светом, шумит движок, вспыхивают огни сварки, урчат бульдозеры. Все это показалось необычным в первую минуту, как только машина остановилась. Несмотря на поздний час люди работали, у промывочного прибора, над грудами гальки взметывались каскады водяных брызг, доносился грохот камней.

Вслед за Чирковым я прошел в конторку. В прихожей было едва повернуться: нары у окна, с одной стороны столик с телефоном, с другой – рация. Тут же печка и железный ящик – сейф. Радист сидел на ящике и с кем-то вел переговоры открытым текстом по рации. Мы присели на чурбачки.