Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

– Ишь ты, – сказал первый презрительно, – тоже барин, называется…

– При цапочке, ан без часов! – засмеялся другой и крикнул вслед семинаристу: – Картуз надень, эй, голова!

Но семинарист не слышал ни насмешек, ни крика, шагал и шагал с непокрытой головой и так без шапки вышел на улицу и тогда только покрыл голову.

Идти ему предстояло с версту, может, чуть больше: он жил на Ильинской улице в сыром, неуютном доме родителя своего Саввы Евтеича Никитина, где вечные пребывали скопидомство, напряженность, застойный дух прогорклого конопляного масла и скука, скука великопостная, благочестивая на первый взгляд – с образами в тусклых серебряных кивотах, с розовыми лампадками, с крещенской святой водицей в старинном граненом полуштофе; с толстой, наконец, пахучей древней книгой в кожаном, закапанном свечным воском переплете, печатанной от сотворения мира в лето семь тысяч сто шестьдесят осьмое, как указано на заглавном листе, – это еще, стало быть, при царе Алексее, при Никоне-патриархе, первое, исправленное учеными греками евангелие… Вздев на толстый нос круглые железные очки, которые на одной дужке держались, а вместо другой подвязывалась бечевка, старик любил в иной вечер читать вслух божественное – размеренно, достойно, как в церкви, играя баском, то снижая голос до рокота, замирая, то вдруг постепенно повышая, забирая вверх, делая ударение на каком-нибудь показавшемся ему особенно значительном слове. Он, Савва-то Евтеич, вообще имел пристрастие к церковности, к духовенству, гордился, что произошел из дьяконской семьи; женину мещанскую чижовскую родню презирал, не ставил ни во что. И хотя сам от духовенства давно отстал, писался мещанином и поторговывал, но сына Ивана твердо определил просветить науками богословскими в духовной семинарии. Однако будущее его мыслилось не во священстве, а на поприще медицинском почему-то. Звание уездного лекаря Савва Евтеич почитал за наивысшее и наиблагороднейшее.

Как человек изрядно грамотный, он любил книги, относился к ним с почтением; стараясь особенно не тратиться, приобретал их большею частью по случаю, за бесценок. Так в доме Никитиных накопилась небольшая библиотечка, составленная из произведений самых разнообразных: тут были и «Мальчик у ручья» Коцебу, и «Луиза, или Подземелье Лионского замка», «Удольфские тайны» мадам Радклиф; «Тилемахида» Василия Тредиаковского соседствовала с мистическими сочинениями пастора Юнга, Хераскова стихи – с «Пригожей поварихой» Чулкова, а также сочинения исторические – Татищева, Болховитинова и даже растрепанный том Геродота. К Пушкину же относился Савва Никитин как к сочинителю пустому, несерьезному, говорил, что больно уж прост, что «эдак и всякий сочинит про божью птичку, эка невидаль – птичка, поразмыслить, сударь, не над чем… Нет. ты попробуй вон как господин Хераско́в (он почему-то на последнем слоге делал ударение):

Голова, сударь, кру́гом пойдет, пока до сути докопаешься, – что это за иксиона, да пошто – середа?»

Тем не менее на полке у Саввы и Пушкина томик стоял. Словом, уважение к литературе, к печатному слову в доме Никитиных было крепкое, постоянное и давнее, очень давнее, – как только помнил себя Иван Савич. И он, едва научился складывать мудреные буки да мыслете, едва уразумел волшебство возникновения из черных таинственных закорючек простых слов, едва стараниями соседа сапожника Чибрикова постиг искусство чтения, – так и прилепился к книжной премудрости. Вряд ли какой горький пьяница так упивался вином, как юноша Никитин чтением; книга затем всю жизнь была его добрым другом, наставником, путеводителем, но главное (особенно в трудные молодые годы) – лекарем душевных болей, утешением. Она была его прибежищем, надежной защитой от житейских невзгод. Грязная действительность (крылатое словцо Белинского) окружающей жизни сделалась бы невыносимой, если б не светлые гении поэзии, пребывавшие рядом всегда, – изящнейший мечтатель Жуковский, мужественный, звонкий Пушкин, родной по крови Кольцов… Боже мой, каким восторгом наполнилась душа, какую силищу почуяла, когда впервые, в каком-то случайно подвернувшемся журнале, прочел удивительные, могучие строки:

Всю жизнь потом помнил Иван Савич то серое, хмурое утро декабрьского дня, седые от мороза окна семинарского класса, где сверкнули вдруг перед ним эти пожаром горящие слова! Ох, как было скучно вокруг! Скучная бледность зимнего рассвета, скучное бормотанье профессора, – и вдруг этот клич соколиный! Далее все как обычно протекало – лекция, где ненавистный монах, читавший элоквенцию, безобразная осьмипудовая туша со страшным прозвищем Бардадым, врасплох вызвал отвечать, повторить сказанное, а у Ивана Савича в ушах звучала песня сокола, и он, стоя у доски, угрюмо молчал; монах усмехнулся: «Похвально, братец, похвально!» – и вывел в табели прежирный, с нажимом и чернильными брызгами нуль. И затем все своим чередом так же беспросветно и скучно шло, как вчера, и позавчера, и третьего дни: седой зимний день, семинарские классы, примелькавшаяся дорога домой (снег, людская толчея в торговых рядах, хриплый галочий крик, гарнизонные солдаты с вениками под мышкой, шагающие в баньку), а дома… ох, дома! – пьяный родитель, плачущая маменька, в темных потеках сырые стены и тошнотный запах прогорклого масла…