Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

Утерев грязным скомканным платочком выступившую слезу, Савва поближе подкрался к спящему сыну, вгляделся, прислушался: спит. Кряхтя, опустился на колени, собрал клочки бумаги, потихоньку вышел из комнаты и, запершись у себя, долго складывал обрывки – один к одному, пытался постигнуть тайну написанного. Немыслимо трудно было, конечно, составить все клочки воедино, но кое-какие все-таки сложить удалось, и в порванной бумаге такая оказалась чепуха, что и говорить совестно, например:

«…не yстану повторять, что в жиз

любил одну лишь женщ

и эта женщина есть

ношу с собой в моги

ветный обра…»

Или

«прошу, забудьте обо мне и

веки знайте, я не хо

чтобы темь печали омрача

рекрасное лицо»

«Умный же человек, – сердито подумал Савва, – а гляди, какими глупостями займается!»

И, обувшись, пошел во двор браниться с работником, с Маланьей, с постояльцами, встревать во все дела, всем указывать, всех наставлять, твердо уверенный в том, что все дураки и невежи, один он – умный. Набранившись всласть, наконец хлопнул калиткой и ушел. В доме и на дворе сделалось тихо.

И, странное дело, пока рокотал батенькин хриплый бас, пока со двора неслись крики и посоромщина, Иван Савич спал; но стоило наступить тишине – и сна как не бывало.

Он лежал, прислушиваясь к дневной жизни – к шагам за окном, к далекому дребезгу колес, к скрипу ворот, к ржанью лошади. «Что это – день? Вечер?» – подумал Никитин. Он помнил, что на рассвете голубели, розовели верхние стекла окон, а сейчас они были серые, мутные.

И вдруг глухо зашумело по крыше, дождевые капли застучали, зашлепали. Кончилась погожая осень, октябрь поворачивал на ненастье, на холода.

Перед обедом пришли де-Пуле и монах.

– Что там на улице? – спросил Никитин. – Льет?

– Разверзлись хляби небесные, – пропел Арсений.

Анюта принесла из аптеки новую микстуру. Налив из синего флакона в тяжелую, со стершейся амальгамой ложку, подала питье. Иван Савич поморщился, но выпил послушно.

– Ах, как надоело! – прошептал он. – Ведь все равно ни к чему. Много, коли два-три дня осталось…

– Не говорите так, – сказал Арсений, – ибо таковое самовластное предопределение судьбы есть грех великий…

– Ну, что там – грех! – слабо отмахнулся Иван Савич. – Если б я не чувствовал…

– А я вам поклоны принес, – перебил его де-Пуле, – от Николая Иваныча, от Надежды Аполлоновны, от Сонечки…

– Да? – равнодушно отозвался Иван Савич. – Ну, как он? Какие новости в Питере?

Михаил Федорыч пустился в рассказы о новостях литературных, об университетских беспорядках, об арестах питерских студентов, среди которых есть и воронежцы.

– Николай Иваныч двух упоминает, да вот фамилии я запамятовал, к сожалению…. Сель… Селенко?

– Сильченко? – насторожился Никитин.

– А! Да, да… кажется, именно так: Сильченко. И другой – на «т» как-то.

– Тростянский, – сказал Иван Савич. – Раз на «т» – Тростянский, больше некому. – Ах, господи, вот несчастье-то! Такие отличные молодые люди…

– Гордыня обуяла, – сладчайше пропел Арсений. – Все тщимся непостижимое постигнуть.

– Помилуйте! – Мишель возмущенно повысил голос. – Да знаете ли, что эти головорезы затевали? У них там какой-то кружок образовался, они наследника, – голос упал до шепота, – самого наследника похитить собирались из гатчинского дворца… чтобы какие-то наглые предъявить государю требования!

– Какой вздор! – устало сказал Никитин. – И как вам не стыдно повторять подобные небылицы…

Михаил Федорыч обиделся, дернул плечиком, замолчал.

– А все – атеизм, – вздохнул Арсений. – Неверие, отрицание, матерьялизмы. Безумство! – значительно помолчав, изрек, как бы подведя итоговую черту, и, потупившись, занялся длиннейшими четками.

Они посидели еще немного и ушли, оставив после себя тошноватый запах ладана и гвоздички.

Вечером Иван Савич велел Анюте принести таз с водой и подать свечу. Вытащив из-под подушки пачку Наташиных писем, принялся их жечь. Один за другим вспыхивали голубенькие листочки; черные хлопья сгоревшей бумаги с легким шипением падали в воду.

– Да господи! – встревожилась Аннушка. – Ежели тайность какая, давайте уж я спрячу…

– Свечку, – словно не слыша ее, проговорил Иван Савич, – свечку над водой держи хорошенько! Вот так… – глубоко вздохнул, когда догорел последний листок. – Все кончено… ничего не было… Теперь уйди, – сказал и отвернулся к стене.

И долгая, непроглядная ночь надвинулась. Иван Савич знал: последняя ночь.