Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

Бедный малый сперва слова не мог вымолвить и только лопотал бессвязно: «Убило… убило!» Потрясенный страшным событием, он, видимо, кроме того, боялся, что как бы его не притянули к ответу. И не сразу тетенька с Ардальоном уразумели из его бестолкового лопотанья, что отец еще жив, но что Ларивошке не под силу оказалось сдвинуть с места дерево, и отец лежит сейчас в лесу, дожидаясь помощи, а живой ли, нет ли – бог знает.

В селе о ту пору как на грех не случилось ни души – все были на сенокосе. Тетенька, живо, распорядившись, чтоб Ларивошка скакал за мужиками на луг, сама кинулась бежать в лес, а за ней побежали плачущие Никоша с Феденькой и еще слабый после болезни Ардальон. Тетенька с мальчиками бежали резво, он никак не мог поспеть за ними, но все равно, задыхаясь и хрипя, бежал, боясь не застать отца в живых.

Кажется, тут, в этом отчаянном беге, и случилось с ним то необъяснимое и страшное, чему, спустя малое время, суждено было развиться в недуг, едва ли не более опасный и жестокий, чем его грудная болезнь. Дело в том, что, пробегая для сокращения пути прямиком, через кладбище, Ардальон споткнулся о разросшийся куст лопуха и, упав, увидел нечто, поразившее и ужаснувшее его настолько, что всю свою короткую жизнь затем он не мог позабыть увиденного.

Чем же было это нечто, таким роковым образом предрешившее и его неизлечимый, тяжелый душевный недуг, и все связанные с ним будущие страдания?

Это ужасное нечто было затерявшимся в бурьяне старым могильным камнем и даже, правильнее сказать, не самим камнем, а странной надписью на нем:

ЗДЕСЬ ПОГРЕБЕНО ТЕ

На этом «те» обрывались кривые, видимо не слишком искусной рукой высеченные литеры, а далее был просто шероховатый серый камень, было как бы зловещее ничто, таинственно терявшееся в зарослях крапивы и лопухов.

Ардальон никогда не был суеверен, наоборот, ему всегда смешными казались люди, безрассудно принимавшие за недобрый знак и черную кошку, и вороний крик, и прочее великое множество зловещих примет, но что-то поразило его в этой неоконченной надписи, что-то в ней почудилось ему как предсмертный, перехваченный ножом убийцы вопль, как грозное напоминание ему самому о какой-то неведомой пока, но тем не менее неминучей беде.

Когда он, обессиленный, покрытый холодным потом, выбрался из кладбищенских дебрей на дорогу, его догнали мужики, на двух телегах скакавшие с Ларивошкой в лес. С ними он добрался до лесного урочища, где уже довольно много народу виднелось и слышались крики ранее подоспевших.

Отец лежал навзничь на кем-то разостланной дерюге; возле него, рыдая, стояли на коленях тетенька и мальчики. Как бы пристально вглядываясь в небесную синеву, отец лежал неподвижно, не шевелясь. Лицо его было покрыто неестественной, синеватой, неживой бледностью. Невероятно вдруг заострившиеся черты делали его странно не похожим на того, кого все привыкли видеть, и это было страшно, и Феденька с Никошей, верно, от страха-то и плакали.

Крупные капли пота застыли, словно оледенели на его чистом, высоком лбу; с неприятно клокочущим хрипом грудь тяжело, неровно поднималась и опускалась. Несколько раз он, видно, силился что-то сказать или спросить – и не мог и тогда, глубоко вздыхая, закрывал глаза, и казалось, что они уже больше не откроются и что вздох этот был последним. Но снова медленно приоткрывались веки, и снова безжизненный взгляд безучастно и строго устремлялся ввысь.

Увидев и узнав Ардальона, он жалко и как бы виновато улыбнулся, и светлая, крупная слеза, оставляя на щеке темную, блестящую дорожку, покатилась и запуталась в бороде.

– Вот… – наконец хрипло вымолвил он. – Вот… сиротки… Видно, не судьба…

– Папаша! – падая на колени, воскликнул Ардальон.

– Что ж… делать, – невнятно произнес отец.

И снова заклокотало в горле, и медленно, словно от усталости, он потянулся всем телом и замолчал навсегда.

Три долгих обязательных дня, которые покойнику надлежало ждать до погребения, были ужасны.

Они были ужасны множеством людей, бестолково толокшихся в доме, с утра до вечера евших и пивших, равнодушно судачивших о пустых и вздорных предметах, никак не соответствовавших скорби и трагичности события.

Они были ужасны хладнокровием и деловитостью всевозможных приготовлений к погребению, какой-то оскорбительной серой будничностью и мелкими дрязгами и расчетами. Кроме всего, на другой же день из-за нестерпимой жары в доме прочно установился тяжелый, сладковатый запах разлагающегося тела.