Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел - Хроника последних дней Исаака Бабеля

— Боже мой, — сказал он, — сколько разговоров всего только из-за одной старухи!»

Виктора Кина расстреляли в 1937 году. Вспомнил ли он купца Смирнова в тот момент, когда Ульрих зачитал приговор о высшей мере наказания?

Психика борцов за «красное» и «белое» дело в равной степени была деформирована, что вызывало тревогу у русских писателей старшего поколения. К сожалению, их плохо слышали. «Я спрашивал активных участников гражданской войны: не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга? Нет, не чувствуют», — с горечью и недоумением писал М. Горький [10] Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 20. . Идея диктатуры пролетариата и неизбежности классовой борьбы во всех ее формах дала на азиатской почве страшный результат.

Прозаики двадцатых годов правдиво, «без черемухи» рассказали о чекизме, не чураясь страшных натуралистических подробностей специфической профессии. Взять хотя бы «Неделю» Ю. Либединского. Достаточно заурядная с точки зрения языка и стиля, повесть начинающего писателя-коммуниста давала тем не менее яркое представление о сотрудниках уездной ЧК в первый год гражданской войны.

Наибольший интерес представляет в ней образ молодого чекиста Сережи Сурикова, погибшего от рук белых. Биография юноши типична для людей этого поколения. На фронте он был одним из лучших политработников дивизии. Затем стал служить в ЧК под руководством старого партийного товарища, бывшего начподива Климина. «Парень хороший, но плохой чекист», — говорит о нем кто-то из сослуживцев. Встает вопрос, почему. Оказывается, Суриков обладает двумя крупными недостатками: во-первых, «чересчур нервный», во-вторых — интеллигент. Сначала Суриков работал «как заколдованный», но вскоре с ним произошел психический надлом. Оплакивая смерть сына, старушка Анна Петровна говорит: «Зачем он пошел работать в Чека. Ведь он маленький добрый какой был, кровь увидит, заплачет, побледнеет. Кошек всегда собирал, собачонок бездомных, и гусеница у него жила в коробочке, как он ее любил, как человека, и плакал, когда ее раздавили случайно. Так это недавно было, четыре года тому назад. А потом он пошел в Красную Армию, пошел на фронт, потом в Чека, убивает и расстреливает… Выносит смертные приговоры. И как будто спокойно он это делает, но мой материнский взгляд все видит. Последнее время придет он с дежурства, и лицо у него такое… Словно сам он прошел через расстрел. Ляжет на постель, зароет голову в подушку и лежит долго молча и неподвижно, а потом, как поднимет голову, видно лицо его красное, как будто он плакал, но глаза сухие…»

Сам Суриков в прощальном письме Климину, вспоминая расстрел в лесу пяти раздетых белогвардейцев, признается, что почувствовал начало перелома в тот момент, когда переступил «предел ненависти». Опасный, с позиции карательного ведомства, момент в карьере сотрудника. Ведь если хороший коммунист (вспомним Ленина!) есть в то же время и хороший чекист, значит, герой Либединского не более чем просто «хороший парень», к тому же рефлектирующий интеллигент. Жалеет врагов. Видит их обычными людьми. «У тех, которые были в прозрачной тени деревьев, тела казались зеленовато-желтыми, какими они кажутся сквозь прозрачную, озерную воду. У других лунный свет делал тело бело-голубым… Ах, как все это безмолвно и непонятно, как в страшном, неповторяющемся сне, в каком-то морозном кошмаре».

Суриков пишет своему начальнику, что пытался «великую жалость» к людям перевоплотить в «великую ненависть», ибо «только через смерть врагов революции возможен путь к коммунизму». Окончательно запутавшийся в противоречивых чувствах чекист неожиданно «расколдовывается» на последнем расстреле. «А тут точно кровь этих нагих белогвардейцев мне в душу брызнула! Все вспоминаются мне они, раздевающиеся при свете луны, их дрожащие нагие тела, грохот выстрелов и стоны… Эти ужасные стоны, раздающиеся из каменоломни! Стоны теряющего себя, умирающего тела! Вы, может, назовете это мягкотелостью, но знайте, когда они раздевались, я вдруг ясно, ясно представил себе, что это я раздеваюсь, что мое тело хватает мороз, что мои мускулы и кости нижут пули и что я стону ужасным надрывающим стоном.

Я разучился подписывать заключения на расстрел… Допрашиваешь, а сам смотришь в эти живые глаза, на эти руки, следишь за игрой морщин на лице и ни на минуту не забываешь, что перед тобой враги, и все же думаешь: неужели моя рука пошлет этот организм на смерть?»