Михаил Авдеев: У самого Черного моря. Книга II

Работали ребята с ожесточением. Зарывали воронки. Расчищали от обломков землю. Честно говоря, я не очень-то и надеялся, что моя затея удастся. Но, к моему удивлению, к полуночи взлетная полоса была готова.

Расставили сигнальщиков с фонариками. Стали ждать.

Самолетов не было.

Послал связного на КП — может быть, там есть новости? Связной не вернулся.

Отправил второго. Он принес нерадостные вести: комиссар Михайлов убит, самолетов не будет. Приказано прорываться к партизанам.

Я посмотрел на часы: два тридцать. В это время послышался гул самолета. Снова появилась надежда. Дали ракету. Самолет прошел в высоте и скрылся в сторону моря. Кто это был, мы так и не узнали.

А на окраине аэродрома уже вспыхнул бой. Затрещали автоматы. Трассы разорвали темноту. Политрук Иванов, подчиненный полковника Дзюбы, сходил на разведку. Вернулся встревоженный: на летное поле прорвались немецкие автоматчики.

Забрезжил рассвет. У нас еще оставалось несколько прожекторных установок. В сложившейся ситуации они могли достаться врагу. Понимаем друг друга без слов. Моряки запускают моторы, подводят машины к обрыву. Дают полный газ и выпрыгивают из кабин. Теперь, кажется, все…

Низиной, крадучись, идем к позициям береговой батареи. Вернее, к тому, что от нее осталось. Иванов уверяет: там можно сделать попытку прорваться к своим.

Страшная картина открылась перед нами. Около искалеченных орудий лежали десятки мертвых матросов. Они не отступили ни на шаг.

Спустились к морю.

Наверху, на обрыве, уже шел бой. Около берега море кишело людьми. Многие пытались вплавь уйти от противника.

Решаю организовать людей, сколотить боевую группу. Предлагаю:

— Кто пойдет на прорыв?

Рядом стали моряки. Один, второй, десятый, двадцатый… Образовался небольшой отряд, человек около сорока.

— Ребята! Меня зовут Иваном, — показываю на Иванова, — его Александром. Я буду за командира. Он — за комиссара. Попробуем прорваться на север. Операцию проводим ночью. Сейчас нужно укрыться, сохранить силы для боя…

Немцы начали обстрел берега. Перебежками поднимаемся наверх. Укрываемся за камнями, в воронках. Но снаряды уже рвутся за нашей спиной. Настигают…

Когда наступила темнота, от нашего отряда почти ничего не осталось. Всего несколько человек.

Пошли в сторону Балаклавы, оставляя берег справа километрах в полутора-двух.

Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.

Со стороны дороги слышался гул машин.

День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.

Так миновало двое суток.

На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…

Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…

Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…

Иван помолчал, потом добавил:

— Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…

Он улыбнулся:

— Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.

Я обнял его.

Война — жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.

В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.

Что же стало с ним дальше?..

Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.

И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.

Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться — и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.