Наталья Громова - Ольга Берггольц - Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Но при всем том она чувствовала, что и в дорогом ей городе что-то неладно.

""Впечатление от города ужасное, чудовищное, – записала в дневнике слова Ахматовой встретившая ее на улице Любовь Шапорина 22 сентября 1944 года. – Эти дома, эти два миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших от голода… Во всех людях моральное разрушение, падение"… (Ахматова говорила страшно озлобленно и все сильнее озлобляясь)" [106] Шапорина Л. Дневник. Т. 1. С. 244–245. .

Еще долго Ахматова с особой остротой ощущала роковую связь между живыми и мертвыми. Ей казалось, пережитые бедствия настолько изменили психику людей, что она не сможет найти с ними общий язык.

Но прошло время, и она вернулась к своим замыслам, к новым стихам. Ольга связала ее с Анатолием Тарасенковым, заместителем главного редактора журнала "Знамя". Он предложил опубликовать ее военные стихи о Ленинграде.

В конце марта 1946 года Ахматова с группой ленинградских поэтов едет в Москву. В "Литературной газете" писали, что 3 апреля в Колонном зале Дома союзов состоится большой поэтический концерт, который будет вести Николай Тихонов. Выступать должны были Анна Ахматова, Ольга Берггольц, Николай Браун, Михаил Дудин, Александр Прокофьев и Виссарион Саянов. Об этом вечере осталось много восторженных записей.

Поэт Лев Горнунг писал в дневнике: "…когда она (Ахматова. – Н. Г .) вышла на эстраду, публика, поднявшись со своих мест, встретила ее громом аплодисментов и в течение 15 минут не давала ей начать свое выступление. Концерт прошел с исключительным успехом. Второй концерт был отменен, и кассы Дома союзов возвращали деньги". Илья Эренбург запомнил слова Ахматовой, которая предчувствовала, что эти торжества могут для нее закончиться плохо: "Два дня спустя Анна Андреевна была у меня, и когда я упомянул о вечере, покачала головой: "Я этого не люблю… а главное, у нас этого не любят"" [107] Горнунг Л. Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 209–210. .

В один из дней Ахматова и Берггольц были в гостях у Пастернака в доме в Лаврушинском переулке. Об этом в своей книге "Скрещение судеб" рассказала Мария Белкина.

"…Анна Андреевна сидела на тахте, и рядом с ней Олечка Берггольц, она тогда была очаровательна, остра, весела, поминутно вскидывая льняное крыло волос, которое падало ей на глаза, рассказывала что-то смешное, и Анна Андреевна ей ласково улыбалась. Там же, на тахте, рядом с Олечкой уселся Тарасенков, он был еще в форме офицера Балтийского флота. Были и еще гости, но кто именно – не помню. Борис Леонидович то появлялся в комнате, то исчезал. Где-то там, в коридоре или в другой комнате, зазвонил телефон, и Борис Леонидович снял трубку. Потом он появился в дверях и, несколько смущаясь, стал объяснять, что это звонит Вертинский.

…Он преклоняется перед Ахматовой, он просит, нет, он умоляет разрешить ему приехать и поцеловать руку Ахматовой…

Пили чай, когда пришли Вертинские… Он поставил бутылку коньяка на стол и попросил разрешения поцеловать руку Анны Андреевны. И Анна Андреевна театральным жестом протянула ему руку, и он склонился над ней. Все это походило на спектакль… Гостям, видно, не понравился Вертинский, не понравилось и то, что он приехал со своей бутылкой коньяка, а теперь, откупорив бутылку, хотел всем разлить коньяк. Все отказались и наполнили бокалы вином. И он, налив коньяк себе и жене, произнес выспренний и долгий тост за Анну Андреевну, и его длинные тонкие руки взлетали и замирали, и из рюмки не расплескалось ни капли коньяка. Я была уже на его концертах, и меня тогда поразила его артистичность и умение "держать" зал. Но здесь он взял неверный тон и, должно быть, понимал это, но не мог уже отступить. Олечка, не выдержав, шепнула что-то. Анна Андреевна повела в ее сторону глазами, и она притихла, уткнувшись в плечо Тарасенкову. Когда Вертинский кончил, Анна Андреевна благосклонно кивнула ему головой и, отпив глоток, поставила бокал на стол.

И почему-то Вертинский сразу стал читать стихи Георгия Иванова о любви к России. Было ли это связано с тостом, хотел ли он заполнить возникшее напряженное молчание – не помню. Помню, что он стоя читал стихи и, закончив их, заговорил о том, что никто из нас здесь – в России – не мог любить Россию так, как любили они Россию там… Я видела, как Борис Леонидович, чуя недоброе, растворился в темном коридоре. Тарасенков рванулся что-то сказать, а Олечка дернула его за рукав, она сама хотела ответить Вертинскому. Но всех предупредила Анна Андреевна. Она поднялась с дивана и, поправив шаль на плечах, сказала, что здесь, в этой комнате, присутствуют те, кто перенес блокаду Ленинграда и не покинул город, и в их присутствии говорить то, что сказал Вертинский, по меньшей мере бестактно и что, по ее мнению, любит Родину не тот, кто покидает ее в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остается вместе со своим народом на своей земле.