Наталья Рапопорт - То ли быль, то ли небыль

Интересное начинание, между прочим…

Есть в Москве замечательное место – музей Герцена. Директор музея, Ирина Желвакова, создала здесь островок культуры для московской интеллигенции, настоящий оазис в океане окружающей мерзости. Непостижимым образом, сквозь все перипетии нашей истории, Ирине удаётся сохранять и музей и его роль в русской культуре, за что ей низкий поклон.

…Много лет назад на одном из вечеров в музее Герцена встретились Булат Окуджава и Фазиль Искандер. Окуджава тогда только что вернулся из Сан Ремо, где получил награду – «Золотую гитару».

– Булат Шалвович, расскажите о премии, – попросил кто-то из присутствующих.

– Да, Булат, поделись, – добавил Искандер.

… В тот год в Москву привезли из Парижа прах Шаляпина для перезахоронения на Новодевичьем кладбище. Ирина пожаловалась, что московские потомки Герцена подумывают о переносе и его праха из Англии в Россию, хотя Герцен похоронен именно там, где завещал себя похоронить.

– Интересное начинание, между прочим, – заметил Фазиль Абдулович, – культурный обмен прахами!

В один номер с товарищем Герценым

Кстати, о Герцене. В середине семидесятых годов я читала в Комсомольске-на-Амуре лекции по линии общества «Знание». После окончания цикла возвращалась ночным поездом в Хабаровск, чтобы оттуда улетать в Москву. В купе со мной ехали два браконьера; войдя, они поставили в угол длинную узкую холщовую сумку, немедленно раскупорили бутылку портвейна и принялись пить за третьего, чья койка была пуста, потому что в этот момент он сидел в тюрьме, отрубивши руку рыбнадзору. Дело было серьёзное, одной бутылкой не разрешишь, и мои попутчики пили до рассвета, заодно рассказывая мне всякие байки из браконьерской жизни (я, по понятной причине, лечь спать побоялась). К рассвету выяснилось, что я заблуждалась относительно содержимого холщовой сумки, стоявшей в углу купе: там оказались не удочки, а самострел, и один из моих новых друзей, выйдя в коридор, непременно хотел мне продемонстрировать, как он стреляет. Второй повис на нём, отнял ружьё и предотвратил эту демонстрацию; в конце концов они вышли, немного не доезжая Хабаровска, а я, едва живая от напряжения и усталости, поехала в хабаровскую гостиницу, где мне был забронирован номер. Заспанный швейцар, из-за огромной седой бороды похожий на лешего, не смог найти мою бронь.

– Посиди в вестибюле до утра, утренняя дежурная придёт – найдёт, – сказал мне швейцар.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться, и я сидела в вестибюле на стуле, всё время куда-то проваливаясь и норовя свалиться на пол.

Вдруг к гостинице подъехало такси, из которого вышел шикарный господин в меховой шубе. Господин сказал швейцару, что его фамилия Герцен и ему должен быть забронирован номер. Швейцар нашел Герцену номер без проблем, но тут выяснилось, что ему забронирован совершенно ему ненужный двухкомнатный люкс.

– Хочешь в один номер с товарищем Герценым? – нехорошо ухмыляясь, спросил меня швейцар.

– Ни в коем случае, – ответила я, – я очень хочу спать, а его непременно разбудят декабристы.

Герцен очень смеялся. Он сказал, что это лучшая шутка по поводу его фамилии, которую он слышал в жизни, и ему очень жаль, что у меня такая уважительная причина…

О пользе попугаев

Володя прочитал в газете сообщение о новом открытии – оказывается, у животных абстрактное мышление. Самый умный из них – шимпанзе, потом – попугай. Прежде чем что-нибудь сказать, он думает.

– Этим он выгодно отличается от меня, – заметила я с грустью.

– Да, – согласился Володя. – Давай купим тебе говорящего попугая, и ты будешь брать у него уроки!

Блюм. Дружеский шарж Армена Сарвазяна.

Мы с Блюмом на ранчо Джима Соренсона на юге Юты.

Блюм (Лев Александрович Блюменфельд) – у нас в Солт-Лэйк-Сити, 2000 год. Блюм приезжал ко мне в Юту несколько раз, пару раз я организовывала ему курсы лекций на нашем факультете.

Познакомились мы очень давно, в Москве, но тогда между нами была пропасть поколений, с годами постепенно зараставшая. Я знала, что Блюм – великий ученый, хороший поэт, человек блестящего остроумия и необыкновенного мужества. Это создавало во мне внутренний барьер, который по молодости и незрелости мне трудно было преодолеть. Но однажды мы почему-то оказались в одном купе – совершенно не помню, куда и зачем ехали. Блюм спросил: