Дороти Карузо - Энрико Карузо - легенда одного голоса

Я любила слушать пение Энрико, но не любила оперу. Я ничего в ней не понимала. Опера казалась мне очень шум­ной и неестественной. Я бывала в «Метрополитен» только для того, чтобы быть рядом с Энрико. В театре меня охваты­вало возбуждение - я ощущала себя красивой, хорошо оде­той и остро чувствовала контраст между новой жизнью и жизнью у отца. После свадьбы я впервые сидела в ложе. Это было открытие сезона, которое пришлось на первый вечер после заключения перемирия. Энрико пел в «Силе судьбы». Я была одета в белое бархатное платье. На мне сияли брил­лианты, на плечах красиво покоилась шиншилла. Когда мы с дядей проходили по фойе, толпа расступалась, все улыба­лись, говорили комплименты, и я чувствовала, что нахожусь на вершине блаженства. После второго акта я прошла к Эн­рико за кулисы.

— Ты довольна, Дора? — спросил он.

— Очень, — ответила я, — когда горит свет, все смотрят на ме­ня, а когда он гаснет, я могу видеть тебя.

Он усмехнулся и сказал, что когда-то доставал нам с отцом билеты в первый ряд для того, чтобы видеть меня.

Двумя днями раньше Нью-Йорк радовался сообщению о готовящемся заключении мира. Мы сидели в столовой, когда вошел мистер Рейган, управляющий отелем, и сказал, что со­бравшиеся внизу люди просят Карузо выйти к ним. Мы вы­шли на балкон, где висели два огромных флага — американ­ский и итальянский. Увидев Карузо, толпа обезумела. В ответ Энрико спел гимны Америки, Англии, Франции и Италии. Люди требовали еще, и Энрико обратился к ним с предложе­нием спеть вместе - и над тысячеголосым хором полетел го­лос Карузо.

Я попросила торговца из фойе принести цветы, и мы броса­ли розы, гвоздики, фиалки в восторженную толпу.

Больше, чем признанием его «величайшим тенором мира», Карузо был польщен тем, что его именем назвали... скакового коня. Он ничего не смыслил в скачках, но регулярно просмат­ривал информацию о бегах, ища сообщений об успехах своего тезки. Этот «Энрико Карузо» никогда не выигрывал, но Энри­ко каждый раз ставил на него десять долларов.

Энрико услышал впервые свой голос таким, каким его слы­шат другие, в грамзаписи. Слушая свои пластинки, он говорил с восхищением:

— Хорошо. Это прекрасный голос, - но добавлял с оттенком грусти: — С превосходным голосом нетрудно достичь вершин искусства, а вот удержаться на них очень трудно.

И в самом деле - он был рабом своего таланта. Чем боль­ше он пел, тем больше публика требовала от него. Все свои силы он вкладывал в творчество. Часто он пел не столько потому, что хотел этого, а потому, что это было необходимо. Он стремился ко все большему совершенству и не допускал никакого снисхождения к себе. Из-за пения он не мог спо­койно есть, пользоваться благами жизни, хотя давал все это другим. Однажды, после блестящего выступления, он сидел дома за ужином с глазами полными слез и ничего не мог есть.

— Что с тобой? — спросила я.

Он протянул руки и сказал:

— Я выгорел дотла. Остался один пепел.

Было бесполезно говорить о том, что он пел божественно, что его вызывали пятнадцать раз. Именно это и стало причиной, его слез. Я понимала это и молчала. В тот момент следовало молчать.

Мы часто бывали в маленьком ресторанчике на 47-й стрит. Энрико всегда узнавали, и он любезно кланялся и здоровался с окружающими, в то время как Дзирато прокладывал нам путь сквозь толпу. Мы заказывали цыплят, овощи, фрукты, сыр и кофе. Энрико не пил вина. В этом ресторанчике скатерти были грубыми, серебряные подносы и тарелки — тяжелыми. Пане — содержатель ресторанчика — прислуживал нам, а готовила его племянница. Хозяин заведения был стар и безобразен. Не­сколько лет назад Энрико помог ему в беде.

Основной причиной нашего посещения служило то, что по­сле завтрака Пане приносил колоду карт и они с Энрико часа­ми играли. И вот в этом старом ресторанчике я, разряженная в соболиные меха и жемчуг, с умилением наблюдала, как два дав­них друга играли старыми итальянскими картами.

В день спектакля в нашем доме не звучала музыка, а Энри­ко очень мало разговаривал. В этот день он раскладывал пась­янсы, рисовал карикатуры, приклеивал газетные вырезки или разбирал коллекцию золотых монет, которую начал собирать в 1907 году, когда пел в Париже в театре Сары Бернар. После свадьбы он передал мне коллекцию марок, и я разбирала ее, сидя напротив него, также молча и сосредоточенно, как и он. Он часто говорил, что больше любит рисовать, чем петь, и хо­тя никогда не обучался рисованию, был искусным карикату­ристом. Рисуя шаржи на самого себя, он не смотрелся в зерка­ло, а только ощупывал лицо левой рукой. Была издана книга его карикатур, и каждый день он рисовал шаржи для «Ла Фоллиа». Когда-то Марциале Сиска, издатель газеты, предложил ему большие деньги за ежедневные карикатуры, но Энрико ответил: