Михаил Ширвиндт - Мемуары двоечника

Оглянувшись по сторонам, я увидел неприятно попискивающий кулек, из которого торчали красные ручки и ножки, и не придал этому значения… Тем более что подошла его мама Ира, взяла кулек, сказала:

— Аркашулечка! — и унесла.

Мог ли я тогда предположить, что этот кулек станет моим дружком на всю жизнь и, как достойный внук великого педиатра, будет всю жизнь попискивать про свои болезни!

И вот Аркаша пришел ко мне на балкон!

Мы сервировали стол всякими прекрасными закусками, у нас в хрустальный штоф была перелита водка, мы сидели в халатах, слушая музыку, льющуюся из Akords-stereo, периодически вставали и обливались из шланга холодной водой (была жуткая жара)… и выпивали… и вели долгие разговоры — и так до утра… а потом…

Ранний, чуть видный рассвет, Сердце шестнадцати лет. Сада дремотная мглаЛиповым цветом тепла. Тих и таинственен дом С крайним заветным окном. Штора в окне, а за ней Солнце вселенной моей.

(Иван Бунин)

…А потом на пятом этаже распахнулось окно!

Оно распахнулось со звуком вылетающей пробки от шампанского… как будто некие волшебные пары́, переполняющие пространство, нашли выход наружу!

И появилось ЛИЦО!

Оно было совершенно в своем чувстве! Оно являло драму! Оно изображало трагедию!

Оно смотрело на рассвет, на реку, на город… но ничего не видело! Ему было плохо! Его боль была настолько остра, что мы стали ощущать покалывания, сидя в креслах двумя этажами ниже!

Это было одно из самых мощных, самых красивых похмелий, которые мне довелось видеть в жизни! И вовсе не пробка шампанского распахнула створки окна, а выхлоп чудовищного перегара чуть не разрушил наш дом! Лицо пыталось напиться утренним воздухом, судорожно дышало, но ТАКОЕ воздухом не вылечить, и оно это понимало!

Наконец оно наклонилось в нашу сторону, приоткрыло глаза и… увидело мираж!

Накрытый стол, где на восходящем солнышке поблескивают пупырчатые малосолы, истекает утренними водами квашеная… и в запотевшем хрустале слепит глаза ОНА!

ОНО окаменело! ОНО смотрело на НЕЕ! Нас ОНО не видело!

Мы тоже сидели, потрясенные увиденным! Наконец, поняв, что больше не могу созерцать эту муку, я приподнял штоф и жестом показал на свободный стул.

Помните в мультфильмах про Тома и Джери, когда кот куда-то очень торопится, начинает бежать… его ноги уже очень далеко, а голова все еще маячит в проеме?

Тоже произошло и здесь… Лицо еще смотрело в окно, а у двери уже раздавался звонок!

Пока тело соединяется с ногами, скажу вам, кому все это принадлежало.

Если собрать все органы тела и чувств воедино, то получится Толя, гаражный слесарь-алкоголик, которого знает весь дв…

Все! Прерываюсь, вот он уже весь мается под дверью!

Взойдя на балкон, Анатолий замер. Мираж начинал приобретать оттенки реальности, ОН по-прежнему смотрел на НЕЕ. Вероятно, и лицо ЕГО так долго оставалось в окне, чтобы ни на секунду не потерять ЕЕ из виду.

Предложенный стул он проигнорировал, просто стоял и смотрел. Я налил полный хрустальный стакан из запотевшего штофа и протянул ему.

Опустим описание мук, трясущихся рук и пытки, глотка попытки… Напишу просто: Толя выпил.

Постояв с минуту, Анатолий, наконец, открыл глаза! Он увидел солнце, небо, реку… с удивлением обнаружил нас с Аркадием… и сел. Второй стакан полностью примирил его с действительностью и даже больше… Толя заговорил.

Своей первой и, впрочем, единственной фразой он с лихвой отблагодарил нас за гостеприимство. Он попытался выразить все эмоции и чувства, которые раздирали эти, может быть, самые яркие мгновения его жизни… И вот что изрек Анатолий:

— Я евреев не люблю! — пауза (собирается с мыслями). — Из евреев я люблю трех… Твоего отца… Леонида Осипыча Утесова и… МОГИЛУ Бернеса!

За такое можно было бы опохмелять Анатолия всю жизнь!

Блистательно окончив школу с аттестатом 3,3, я стал готовиться к поступлению в театральный институт. Других идей ни у меня, ни у родителей не было. По русской линии я бы попробовал замахнуться на архитектурный, но если я еще мог с грехом пополам выучить стишок, то прямую линию не мог провести даже по линейке: оставались «бугорки» от пальцев, которыми я линейку прижимал.

Поступал я, естественно, по блату и ничуть этого не стыжусь и не стесняюсь. Почему-то всегда считалось, что если твои родители сажали злаковые, то ты — наследственный хлебороб, если плавили руду, то ты — из династии сталеваров, а вот если предки были врачи или актеры, то это значит — блатные «сыночки».