Михаил Барро - Маколей. Его жизнь и литературная деятельность

Маколей был среднего роста, довольно толст, крепкого сложения. Его манеры отличались простотой, вся фигура – привлекательностью, несмотря на несколько неуклюжую походку. Особенно красива была его голова с правильными и подвижными чертами лица, с высоким лбом и темно-голубыми глазами. Очарование усиливалось, когда Маколей говорил. Он был в этом отношении первым человеком в салонах Лондона. Обилие его речи было поразительно, он как будто писал в это время какой-нибудь из «Опытов» и засыпал слушателей подавляющей массой самых разнообразных сведений. Феноменальная память и начитанность, наконец, какое-то чисто болезненное стремление говорить делали Маколея неистощимым и подчас тяжелым рассказчиком. Об этом сохранилось много забавных рассказов, например следующий, принадлежащий Джеффрею. Дело было на обеде в ресторане. Обедали втроем: лорд Мунтигль, Джеффрей и Маколей. Разговор, как обычно, завел историк и, сколько ни пытались вставить слово его собеседники, говорил без умолку целых три часа. Измученные слушатели наконец уснули тут же за столом, а Маколей все-таки продолжал свой монолог. Эта слабость писателя всегда была предметом насмешек его знакомых, особенно Сиднея Смита, тоже салонного говоруна. Однажды оба causeur'a сошлись у Ромилли. Речь коснулась Данте. «Данте великий поэт, – сказал Смит, – но он просто школьник в искусстве изобретать казни. У него нет для этого ни воображения, ни знания человеческого сердца. Если бы мне пришлось взяться за дело, я показал бы вам, как надо устроить ад. Вот, например, для тебя, Маколей, я придумал бы наказание: я сделал бы тебя немым. Тебе постоянно трубили бы в уши разные бессмыслицы, перевирали бы все факты и цифры царствования королевы Анны, ругались бы в твоем присутствии над всеми либеральными мнениями, а ты не мог бы сказать в защиту их ни одного слова…» На закате дней историк сделался замкнутее и, по словам того же Смита, обнаруживал даже «некоторые проблески молчания». Обычная его рассеянность превратилась в это время в припадки глубокой меланхолии, и, как видно из его дневника, он начинал уже чувствовать, что не может больше работать.

С 1849 года Маколей был на вершине популярности. Жители Глазго поднесли ему диплом почетного гражданства, Лондонская королевская академия избрала его почетным профессором древней истории, а Эдинбургский философский институт – президентом. В 1857 году Маколей был возведен в звание пэра. Между тем здоровье его становилось все хуже и хуже. В мае следующего года он произнес в Кембридже последнюю речь в благодарность за титул «лорда высокого покровителя». «С нынешнего дня, – писал Маколей в своем дневнике 16 декабря 1859 года, – мне приходится отмечать наименее отрадные дни в моей жизни. Холод сильнее чем когда-либо останавливает обращение крови. Пульс бьется неправильно. Чувствую себя очень дурно. Упадок духа, слабость, стеснение сердца, неспособность ко всякой работе, требующей постоянного напряжения, приводит меня в отчаяние. Мне тяжело написать несколько строк». Через двенадцать дней Маколея посетил племянник Тревельян и, войдя в библиотеку, увидел его в кресле с опущенной на грудь головой и в каком-то оцепенении. На столе лежала новая книжка журнала, развернутая на романе Теккерея «Lovel the Widower». Испуганный этим зрелищем и молчанием дяди, племянник поспешил домой за родными, но, когда они прибыли, Маколей уже умер.

Его похоронили в Вестминстерском аббатстве, в отделении поэтов у подножия статуи Адиссона, которому историк посвятил один из лучших опытов, близ Шеридана и Джонсона. На могильном камне была сделана надпись, год и место рождения и смерти с краткой эпитафией: «Тело его покоится в мире, но имя не умрет никогда».

«Личности, – говорит о Маколее Писарев, – оживают под его пером и отдают полный отчет в своих поступках, в своих мыслях и побуждениях; перед глазами читателя происходит величавый процесс, в котором живой и умный англичанин, оратор и парламентский боец, является то обвинителем, то адвокатом выводимой личности, смотря по тому, куда влечет его голос совести и личного убеждения. Кроме описываемой и разбираемой исторической личности читатель видит перед собой образ критика, видит, как меняется выражение этого умного, подвижного лица, слышит в его интонации то сочувствие, то негодование, то иронию, то воодушевление, которые возбудили бы во всяком человеке те или другие явления жизни и человеческой личности». Именно во всяком человеке… Маколей всегда остается в толпе, в среде ее интересов, он никогда не забывает, что известное событие, известная личность принесли современникам или радость, или горе, или способствовали благоденствию Англии, или тормозили ее развитие. От всех человеческих поступков он требует пользы. Есть эта польза для общества и для отдельного человека – он сияет, он – адвокат этого дела, события, лица; нет – в таком случае не ищите более сурового и неумолимого прокурора. И таким Маколей оставался всегда – и как историк, и как критик, и как общественный деятель, иначе говоря, он всегда оставался последним.