Василий Авченко - Фадеев

Иван с ходу берется за дело: проведя молниеносную избирательную кампанию, становится главой волостной земской управы, борется с разливом Улахе [182] Реки в этих краях и сегодня регулярно выходят из берегов. В 2016 году прошел госэкспертизу проект строительства новой дамбы для защиты от наводнений Новомихайловки (соседнее с Чугуевкой село). «Чудный край, — говорит в „Разливе“ Неретин. — В Туркестане… нужны оросительные каналы, а в Голландии плотины, а нам и то и другое нужно!» Эти слова остаются актуальными и для современного Приморья. , отбирает у кулаков лодки, спасает людей…

Рискнем сказать, что «Пожар» Валентина Распутина 1985 года — своего рода анти-«Разлив». Советская литература и вообще «советский проект» начались «Разливом» — а закончились в первом перестроечном году «Пожаром». «Разлив» фиксировал начало новой эпохи, «Пожар» — ее завершение. Обе повести — об изменениях, происходящих в обществе, но если у Фадеева побеждает организация, то у Распутина — дезорганизация. Разлив начала века побежден — пожар конца века оказался сильнее. Там рождался (как положено — в муках) новый человек — здесь он умирал. Не у Фадеева, а именно у Распутина происходит окончательный «Разгром», хотя его герой говорит, лишь чуть перефразируя фадеевского Левинсона: «Будем жить».

«Новый человек пришел из другого мира… Крик его был беспомощен, но требователен» — так Фадеев описывает в «Разливе» роды.

О создании нового человека — весь Фадеев, с «Разлива» до «Черной металлургии». Проживи он на пять лет дольше — взялся бы за роман о космонавтах.

В 1936 году он записывает в дневнике «замечания в связи с Конституцией»: «Формируется новый характер, тип Человека с большой буквы на основе общественной социалистической собственности…» Фадеев искренне хотел верить, что сталинская конституция фиксирует необратимо происшедшие в обществе изменения к лучшему: стяжательство отмирает, новый человек — это коллективист, стремящийся «подтянуть, поднять отсталых и слабых». Развитая личность — уже не исключение: такие личности формируются миллионами. Новый человек — культурный, образованный, он участвует в общественной жизни и управлении государством. Эту характеристику можно отнести не только к уже созданному писателем Левинсону или еще не известным Фадееву Кошевому и Туркеничу, которые ведь уже где-то жили и росли; слова эти — и о самом Фадееве. Участие в общественной жизни и госуправлении виделось Фадееву обязанностью советского гражданина. Вот ответ на вопрос о том, почему он всю жизнь разрывался между литературой и общественными нагрузками.

Текст «Разлива» довольно подробен топонимически. В нем фигурируют то Спасск-Приморск (то есть Спасск-Дальний) и село Самарка, то реки Нота (Ното, после 1972-го — Журавлевка) и Улахе (ныне — верхняя часть Уссури).

Повесть написана с видимым удовольствием, с молодым вкусом к жизни: «А так как приставом Улахинского стана уже давно питались в озере сомы, то вопрос оказался исчерпанным». Или: «Паут только что напился и развозил по белому тонкие полоски лошадиной крови. Он разомлел от жары, не мог летать и жужжал нудно и густо, как протодьякон».

«Разлив» — вот отличительная черта раннего Фадеева — переполнен метафорами, как и многие произведения 1920-х: «На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова Неретина. Раздвигали они плотно сшитые черепа и согласно укладывались внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова». В голове Неретина, «в этом луженом и крепком солдатском котелке, уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе». Лавочник Копай «был полон секретарского достоинства и дышал тяжело и жирно, как сазан». Девушка Каня была «свежей и гибкой, как улахинский кишмиш» [183] В Приморье «кишмиш» — не виноград, а растущие на лианах крупные зеленые ягоды, в разрезе не отличимые от киви и называемые по-научному «актинидия коломикта». , а местные парни — «широкогруды и мохнаты, как изюбры». Воля таежного человека «густа, как кровь, а кровь ярка и червонна, как тетюхинская руда» [184] Основная руда Тетюхе (ныне Дальнегорск) — свинцовая, цинковая, серебряная, но Фадеев, по всей видимости, подразумевает имеющийся здесь же халькопирит — медную руду золотистого цвета, потому что «червонный» означает не только «красный», но и «связанный с золотом». …

Позже Фадеев с осторожностью подходил к такому жонглированию метафорами — уже «Разгром» написан в более сдержанной манере. Он ведь не для красного словца еще в 1924 году называл себя «старовером языка» [185] «Высокий, худощавый, в своем длинном и каком-то негнущемся пальто, он и по наружности и по сдержанности манер казался похожим на парня из старообрядческой крестьянской семьи», — вспоминал первую встречу с Фадеевым Либединский. Староверов Фадеев знал еще по Улахинской долине, а потом часто называл себя «старовером языка» — что-то, выходит, перенял у этих строгих людей. В 1933 году во время поездки в Приморье Фадеев назвал староверов Кокшаровки «людьми с интеллигентными лицами, похожими на декабристов в ссылке». Интересно, что в «Разливе» те же самые («кошкаровские») староверы из-за женьшеня застрелили в тайге нескольких китайцев, и председатель управы Неретин направляет материалы в следственную комиссию, ругнувшись вслух: «Солдат не давали, потому что религия не позволяет, а китайцев стрелять позволяет!» В «Последнем из удэге» упомянут старовер Поносов, «сбежавший с белыми». В явном скепсисе по отношению к староверам Фадеев близок к Арсеньеву, считавшему, что в случае новой войны с японцами старообрядцы в лучшем случае займут нейтральную позицию. , когда его упрекали в «старомодности» стиля. В то время делались попытки создать принципиально новый язык пролетарской литературы, отрешившейся от старой «буржуазной» словесности. Это позже маятник качнется обратно, к новому открытию старой классики. Но Фадеев-то с самого начала был ближе к Толстому и Горькому, хотя, конечно, глупо было бы упрекать его в ретроградстве или недостаточной преданности идеалам революции. Преемственности он никогда не отвергал, считая советскую литературу наследницей не только русской, но и западноевропейской и вообще мировой литературы [186] В 1953 году Фадеев писал: «Люблю монументальную форму старого реалистического романа…» . Сейчас это утверждение может показаться общим местом — но не тогда.