Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь

Вчетвером печатали несколько суток, отрываясь только для того, чтобы свалиться тут же у станка на полу и часа четыре поспать.

Когда весь тираж был отпечатан, упакован и передан группе распространения, Дембский скупо улыбнулся.

— Ну, други мои, — сказал он, — подражая Куницкому, — думаю, мы заслужили несколько минут отдыха. Предлагаю поесть как следует у Беджицкой, а заодно запастись свежей информацией. Мы тут совсем одичали и оторвались от жизни. Возражения имеются?

— Нет, — воскликнул Кон, довольный тем, что в эти дни не свалился от усталости раньше своих товарищей, ни разу не сплоховал, постигая профессию подпольного печатника, что его теперь без всяких оговорок считают настоящим революционером эти трое опытных, храбрых и хладнокровных подпольщиков.

Бронислав в знак согласия тоже кивнул.

В ресторане свой человек сразу же провел их в отдельный полутемный кабинет, где навстречу из-за столика поднялся высокий плотный юноша с темно-русыми вьющимися волосами, с очень синими глазами. Феликс узнал в нем ткача Яна Петрусиньского из Згежа, подавно перешедшего на нелегальное положение. Кон и Петрусиньский раза два или три встречались, и Феликс, сразу же проникшийся симпатией к молодому рабочому-революционеру, уже знал, что Ян его ровесник.

Петрусиньский, забыв поздороваться, подсел к столу рядом с Дембским.

— Я жду тебя с самого утра…

— Что случилось? — спокойно спросил Александр.

— Пока ничего, но может случиться, если проморгаем момент… В нашей организации, кажется, провокатор.

— Кто? — на той же ноте спросил Дембский.

— Франц Гельшер.

— Доказательства?

— Пока подозрения. Но серьезные. Видели, как он выходил из жандармского управления. Что бы ему там понадобилось? Если вызывали повесткой, то почему в Комитет не сообщил?

— Резонно. Давно заметили?

— Да уж дня четыре.

— Многовато. Надо немедленно установить за ним слежку. И поручите это… знаете кому? — Дембский на мгновенье задумался. — Его родному брату…

— Яну? — разом воскликнули Петрусиньский и Кон.

— Да, Яну Гельшеру, — твердо произнес Дембский. — Это гарантия того, что ошибки не будет. Есть у кого-нибудь сомнения в надежности Яна Гельшера?

— Нет, за него я ручаюсь головой, — воскликнул Петрусиньский.

— Я тоже, — сказал Дембский. — Если подозрения подтвердятся, тебе, Петрусиньский, поручается привести в исполнение приговор о казни провокатора.

От неожиданности Ян приподнялся со стула и, глядя все расширяющимися, нестерпимо синими глазами в непроницаемо-спокойное лицо Дембского, спросил срывающимся голосом:

— Приговор… еще… будет подтвержден?

— Разумеется, если подозрения подтвердятся. А это должен решить Комитет.

Странное то было время для Европы, время, принятое называть безвременьем. Уставшая от наполеоновских войн, натерпевшаяся страха в дни революций 1848 и 1871 годов, она стерпела и наглую демонстрацию военных и политических мускулов Пруссии, сделав вид, что ничего особенного но произошло. Героический континент как-то быстро превратился в тихую обывательскую провинцию. И только Англия, отгородившаяся Ла-Маншем, позволила себе негодование по поводу того, что Бисмарк, составляя Берлинский меморандум после разгрома Франции Пруссией, не дал себе труда предварительно проконсультироваться с правительством владычицы морей… Королева была взволнована тем, что Бисмарк обращается с ее страной как с третьестепенной державой.

Но, несмотря на треволнения британской королевы, Европа торопилась воспользоваться передышкой и ухватить свою долю удовольствий. В Париже улицу Ришелье по вечерам запруживали экипажи, подвозившие великосветскую публику к театру. В Вене сутками напролет танцевали. Приглашения на балы рассылались вперед на целый сезон. Иностранцы, побывавшие там в те годы, потом до конца своих дней с умилением вспоминали балы у князя Шварценберга, которые начинались в одиннадцать часов утра и заканчивались в шесть часов вечера следующего дня…

Венский двор свое «государственное время» посвящал преимущественно охоте в Гедолле, близ Будапешта. Император Австро-Венгрии в сопровождении кронпринца, окруженный молодцеватыми венгерскими магнатами на разгоряченных лошадях, с утра до вечера скакал по лесистым склонам, любуясь красавицей императрицей, которая в своей любви к лошадям доходила до того, что сама участвовала в скачках и ни с кем, даже с иностранными послами, не говорила ни о чем, кроме лошадей…