Анатолий Инчин - Шумят леса Хинельские

Заметив мой недовольный взгляд, Николай оборвал речь.

— Ну-ну, не кипятись, голова-елова! Обидно, конечно, что отказал Покровский… Так ведь на нем свет не сошелся клином. В другой отряд примут. Таких орлов, да чтоб мимо пропустили?! — доверительно похлопал меня по плечу: — Определимся! Это я тебе говорю — Калганов!

Мне действительно было обидно. За себя, за доктора, за Леву, Аленушку Жаркую, Самусева, многих других, кто искал дорогу к партизанам, чтобы сражаться с врагами… Хотелось скорее, не теряя ни дня, вступить в бой. И вот на тебе… Знал бы Калганов хоть немного о том, что мне пришлось пережить, может быть, так легко не относился бы к моей неудаче. И я рассказал ему о себе, начиная с боя на границе в Литве, в первый же день войны, и кончая побегом с кладбища.

— Да-а, — протянул Калганов, выслушав меня. — Дела-а!.. Но Покровский все-таки прав. Ты зря обижаешься. Ему с нашим братом нянчиться не с руки. Посуди сам, ведь мы с тобой — обуза. И будем обузой, пока оружием не обзаведемся. А то пришли в отряд: «Нате нас, добрые люди, укройте под своим крылышком. А мы пока посидим, авось что и высидим…» Так, что ли?!

— Иди-ка ты к черту! Вот мы с тобой походим, походим, я везде нас встретят, как чужаков. Что будешь делать? В плен подашься или в полицию?

— Ну, голова-елова, ты того… не туда загнул, — опешил Калганов.

— Ничего не загнул. Сейчас такое время, когда между двумя стульями не сидят. Или — или! Понял? Я считаю: ошибаются те, кто отказывается принимать нашего брата в отряды. Оружие одному не достать, а в бою, глядишь, и разживешься винтарем. Товарищи помогут…

Калганов молча покрутил над головой прутиком, словно отмахивался от комаров.

Николай оказался незаурядным разведчиком. Я всецело полагался на его житейский опыт и природную смекалку. Поведя ястребиным носом, он уверенно направлялся к облюбованной им хате:

— Здесь водится молочко. Пользительная для тебя штука. Отведаешь? — и решительно заходил первым.

Случались и осечки. Одна из них надолго запомнилась нам.

Солнце заканчивало дневной путь. На землю опускались ранние сумерки. Калганов свернул в ближнюю хату. Сняв у порога шапку, обратился к хозяйке.

— Здравствуйте, молодица! Дайте водицы напиться, а то так кушать хотится, что и переночевать негде.

Женщина неприязненно покосилась на улыбчивого статного парня, подала здоровенную кружку воды:

— Угощайтесь на здоровье да быстрей…

— Спасибо, красавица… Неласкова ты… Видать, и муженька не очень-то балуешь? Да где он сам-то?

— А грець его знает. Ты знаком с ним, что ли?

— Приходилось встречаться, да, видать, не в добрый час пришел.

— Який уж тут добрый час!.. Тильки в ночь и заявляется в хату. Ни корови прибрать, ни для дома что сделать. Все ховается, всех боится.

«Муж-то красавицы, видать, дезертир, — смекнул я. — Только как об этом пронюхал Калганов?»

А тот жестом фокусника извлек из кармана колоду карт и ловко раскинул их на столе.

— Погадать, что ли, на дорогу?

В глазах хозяйки вспыхнула искра любопытства. Из-за плеча Калганова она взглянула на своеобразный гран-пасьянс, который пестрел вязью незнакомых ей венгерских карт.

— Чого ж вы на оцих малюнках розумиете?

— Для себя все розумием, — в тон хозяйке ответил Калганов. Не переводя духа, по-мордовски продолжал: — А ты приглядись, не шинельки ли висят под тулупом? Может, и стрелялка там припрятана?

Хозяйка заинтересовалась странным наречием:

— Хто ж вы будете: чи цыгане, чи пленные?

— Ни цыгане, ни пленные! Парни отменные, парни военные! — тараторил Калганов. — Ну как? — спросил у меня. — Есть шинельки? То-то! — Отшвырнул котенка, игравшего на лавке какой-то косточкой, сунул карты в карман. — Пойдем, друг, тут нас не поняли. Поищем добрых людей. — С такой злостью хлопнул дверью, что просто удивительно, как она не сорвалась с петель.

Встречали нас и по-другому, переживали наши беды, сочувствовали. Ведь почти в каждом доме был человек, который мог оказаться в таком положении.

— Двое у меня в Армии-то Красной, — горевала пожилая женщина, к которой мы попросились на ночлег. — И все без них прахом пошло… Некому за нас, горемычных, теперь заступиться. Ни власти не стало, ни порядка… Коровенку, курочек, какие были, — все гитлера позабирали, порази их громом! — утирая концом старенького платка скупые слезы, жаловалась она.

— Вернутся ваши хлопцы, мамаша, — утешал Калганов женщину. — Поживете с ними в свое удовольствие. Внучат понянчите… Кто теперь знает, где и как людей по свету разбросала война… Может, вместе ваши сыны и воюют.