Анатолий Алексин: Страницы воспоминаний

Маршак читал мне и моим друзьям переводы с английского. И я все уверенней утверждался в мысли, что, если бы на титульных листах его книг с этими переводами и на журнальных страницах, где они публиковались впервые, не было напечатано «Переводы С. Маршака», а было бы напечатано в духе века девятнадцатого — «Пушкин (из Байрона)», «Лермонтов (из Гейне)», — да, если бы писали «Маршак (из Шекспира)», «Маршак (из Бернса)», никто бы не сомневался, что на свете жил великий поэт Маршак.

Но и опытнейшим, изысканным литературоведом он был тоже… Его исследования творений тех, кого он делал и нашим достоянием, воистину научны и одновременно литературны. По вечерам мы в Ялте, затаившись от удовольствия, внимали рассуждениям Маршака-литературоведа. Те встречи организовывала родная сестра Самуила Яковлевича и мой добрый, надежный друг — писательница Елена Яковлевна Ильина (автор очень популярной в те годы повести «Четвертая высота»).

Самуил Яковлевич, защищая бессмертного Шекспира от не менее бессмертного Льва Толстого, говорил, что, по его мнению, Толстой и не мог полюбить или даже «признать» Шекспира, ибо некоторые явные «условности» шекспировских трагедий (к примеру, почти непременная гибель главных героев в финале) были чужды великому реалисту. Но, настаивал Самуил Яковлевич, каждая шекспировская трагедия, гениально преодолевая все условности, становилась как бы символом, олицетворением самых значительных и вечных — в реальности! — людских чувств, достоинств или пороков: «Ромео и Джульетта» — любви и беспричинной вражды, «Отелло» — бессилия доверчивости и честности перед изощренностью злобы и клеветы, «Макбет» — коварства… Я и сам так воспринимал шекспировскую драматургию. Но есть арифметика, а есть высшая математика. Убеждения Маршака были аргументированы тончайшими психологическими и глубинными философскими раздумьями, воплощенными в блистательном писательском слове…

А сейчас о печальном… Когда прихожу на Ново-Девичье и на Ново-Кунцевское кладбище, где похоронены очень многие известные и даже знаменитые люди, то почти сразу по могилам определяю: кто из захороненных знаменитостей (речь преимущественно идет о мужчинах) прожил свои годы с женой любящей, кто вырастил детей заботливых, добрых, а кому, к несчастью, не повезло. В самом деле, случается, захоронение выдающегося писателя (или композитора, или художника, или скульптора) заросло травою, а то и бурьяном — и о человеке напоминают только инициалы и фамилия, дежурно, черной краской, воспроизведенные на жестяной табличке. А где-нибудь поблизости, к примеру, литератору, оставившему нам книги весьма средних художественных качеств, воздвигнут впечатляющий памятник и на нем — более чем впечатляющие эпитеты. Но странно: эти преувеличения не вызывают во мне протеста… А за спиной слышится: «Как же я не прочитал его книгу?», «Как же это я пропустила такой талант?». Меня и эти восклицания не раздражают. Напротив, приятно думать, что человека любила, искренне ценила и даже неуемно переоценивала его семья. Тем более я радуюсь, когда создателю замечательных произведений родными и близкими воздано по его высоким заслугам.

Поэт написал, что «мало иметь писателю хорошую жену — надо иметь писателю хорошую вдову…». Хочется добавить: мало иметь писателю милых, улыбчивых знакомых — надо иметь писателю верных, надежных друзей.

Мне доводилось рассказывать о том, что с выдающимся поэтом советской и постсоветской поры, бесстрашным фронтовиком и гражданином Юрием Левитанским меня сблизил литературовед и журналист Леонид Гомберг.

После трагичного и героического ухода из жизни поэта Леонид Гомберг издал посвященную ему книгу, которая при всей внешней скромности являет собою достойнейший памятник таланту писателя, отваге борца, бескорыстию и непримиримой порядочности гражданина, Человека с буквы заглавной.

Леонид Гомберг исполнил долг верного друга, единомышленника. Не только сам исполнил, но и призвал к исполнению той миссии других поклонников и единомышленников поэта. Открыл книгу предисловием, исполненным искренности и честности, незабвенный Лев Разгон. Благодарю Леонида за то, что и мне он предоставил возможность произнести на страницах той книги слова признательности, преклонения…

Пишу об этом в главе «О «благородных фанатиках» потому, что и Леонид Гомберг до фанатичности предан творцам, кои заслуживают преданности. Увы, повторюсь, не всякий «заслуживающий» удостаивается того, что положено его дарованию. Леонид Гомберг нередко восполняет эти пробелы, восстанавливает справедливость, следуя традициям исследователей литературы старших поколений. И еще дорого, что, подобно им, Леонид воздает должное российской словесности и советской эпохе тоже, утверждает, а порою и воспевает ее самые весомые художественные завоевания. Потому что, как я уже утверждал чуть раньше, те произведения не служили верноподданно прошлым режимам, а неизменно следовали дорогой правды и совести.