Георгий Адамович - Table talk

У Бунина был очень острый ум, лишенный, однако, всего, что можно бы отнести к способностям аналитическим. Ошибался он в оценках редко, — в особенности, когда речь шла о прошлом, — но объяснить, обосновать свое суждение не мог. (Гумилев в «Цехе» при обсуждении стихов требовал «придаточных предложений», не допуская восклицаний, ничем не мотивированных: в «придаточных предложениях» Бунин терялся и, вероятно, оттого не был к ним склонен).

Однажды он говорил о «Двенадцати» еще резче, чем обычно. Спорить я не стал, но, отстаивая Блока, сказал, что «Куликово поле» по-моему, — цикл чудесный.

Бунин усмехнулся.

— «Куликово поле»? Да ведь это же Васнецов!

Я был поражен меткостью сравнения: будто луч прожектора, внезапно наведенный на то, что оставалось в тени. Да, Васнецов, и, значит, чуть-чуть опера. И хотя этого Васнецова, т. е. «Куликово поле», горестную и величавую музыку его, я продолжаю любить, все же чувствую и правоту Бунина.

У него в поэзии было почти непогрешимое чутье к стилю — при глухоте к музыке. Сказалось это и на его собственных стихах, музыкой бедных.

В полутемном коридоре редакции «Последних новостей» Михаил Андреевич Осоргин держал меня за пуговицу пиджака и, поблескивая умными, добрыми, насмешливыми глазами, говорил:

— Послушайте, какой же Некрасов поэт? Скажите хоть раз в жизни правду… мы здесь одни, никто не услышит, а я никому не передам, даю слово… ну, какой же Некрасов поэт? Не оригинальничайте, бросьте, скажите правду… ведь не поэт, а виршеплет, а?

В ответ я говорил «правду». Но напрасно: Осоргин не верил. Кстати, вспоминаю, что в самом начале двадцатых годов Корней Ив. Чуковский провел среди петербургских литераторов анкету: любите вы Некрасова или нет? Поэты, без единого исключения, ответили утвердительно. Ахматова, помню, ответила одним словом: «люблю». Однако Максим Горький высказался иначе: несомненно, талантливый человек, выдающийся демократический писатель, но не поэт.

«Своя своих не познаша». С Осоргиным, писателем-общественником, произошло то же самое.

Самое верное и глубокое, что вообще было сказано о Некрасове, сказано Достоевским, сразу после его смерти, в «Дневнике писателя».

«Страстный к страданию человек». Удивительно, что Достоевский, при всем том, что должно было от либерала и вольнодумца Некрасова его отталкивать, уловил скрытую, безотчетную религиозность его поэзии.

Было в России два подлинно религиозных поэта – Лермонтов и Некрасов. Но Лермонтов – это метафизика христианства, темное, ночное небо христианства, а Некрасов – мораль христианства, в тональности «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя». У одного только Некрасова, ни у кого больше, нестерпимая рифма «любовь – кровь» звучит как нечто незаменимое.

Сердце моё, исходящее кровью,

Всевыносящей любовью

Полно, друг мой.

Были разнообразные сделки с совестью, были картишки, было и кое-что другое, менее благовидное, но сердце действительно «исходило кровью», – и этого – нельзя не расслышать.

Гумилев, обостренно чувствительный к самой ткани стиха, восхищался у Некрасова органичностью его мастерства, проявляющейся в любом стечении слов:

Генерал Фёдор Карлыч фон Штубе,

Десятипудовой генерал

Скушал четверть телятины в клубе,

Крикнул: «Пас!» – и со стула не встал.

– До чего хорошо! – повторял он, будто испытывая какое-то чувственное удовольствие от этих крепких, «на диво слаженных», – как «возок» княгини Трубецкой, – строчек.

Ницца – и Алданов.

Ночью, в русском ресторане. У стойки – женщина, довольно потрёпанная, но, как говорится, «со следами былой красоты на лице», и даже былой элегантности, ведёт с полусонным усталым хозяином разговор о музыке. Водка, солёные огурчики.

– Кого я особенно люблю, так это Россини! Россини это моё безумие! У него в «Риголетто» есть одна ария… помните, ла-ла-ла-ла…

Вполголоса, с места, я сказал:

– «Риголетто» не Россини, а Верди.

Женщина обернулась и «смерила меня глазами».

– Простите, господин Алданов… Я – лауреатка киевской консерватории и музыку знаю.

– Допустим, что есть два «Риголетто», как было два «Юрия Милославских»… Но во всяком случае я – не Алданов.

– Как же вы – не Алданов, когда я вас прекрасно знаю? Напрасно отпираетесь!

– Ну, делать нечего… Значит, я – Алданов.

-Да, вы – господин Алданов… Удивительная эмигрантская привычка скрывать свои имена!