Валерий Воскобойников: Утренние колокола. Роман-хроника

Энгельс чувствовал, как убывают силы. Еще месяц назад он взбегал на второй этаж по лестнице к своему кабинету легко и быстро. Он тайно гордился этой своей легкостью. На улице не обходил лужи – перепрыгивал. На крыльцо тоже всходил, перешагивая через три ступени.

И вдруг силы оставили его…

Большая часть сил уходила теперь на то, чтобы изображать прежнего – бодрого весельчака, если изобразить удавалось удачно, то страх уходил из глаз близких.

Именно глаза, отчаяние во взглядах тех, кто приходил к нему, подтверждало самое страшное.

В начале зимы он писал о себе Лауре Лафарг:

«Мое положение таково: семьдесят четыре года, которые я начинаю чувствовать, и столько работы, что ее хватило бы на двух сорокалетних. Да, если бы я мог разделить самого себя на Ф. Энгельса 40 лет и Ф. Энгельса 34 лет, что вместе составило бы как раз 74 года, то все быстро бы пришло в порядок. Но при существующих обстоятельствах все, что я могу, это продолжать свою теперешнюю работу и работать возможно больше и лучше».

Он и сейчас старался работать так же, старался забыть о болях, неожиданно пронизывающих все горло.

Пожалуй, повышенное внимание близких, ежедневные осмотры доктора Фрейбергера были даже лишними, отвлекали от мыслей. Энгельс не сразу сообразил, что его стараются не оставлять дома одного. Догадался он в тот момент, когда как раз собрался поработать, но тут вошла Луиза Каутская.

– Генерал, мне надо уехать ненадолго, и вместо меня в доме эти часы будет жена Кравчинского, Фанни, вы ее знаете, она из России.

И тут же вошла краснеющая и неловкая от смущения Фанни. Она поздоровалась тихим голосом, села в кресло Маркса, стоящее в углу, сложила руки и принялась молчать.

В глазах ее он увидел те же страх и отчаяние.

– Ну как ваш английский? – спросил ее Энгельс.

– Спасибо, хорошо, – обрадованно ответила Фанни. Видимо, сама она никак не могла подобрать предмет для беседы. – На улице я пока еще не все понимаю, но о чем сама говорю – люди догадываются.

На секунду страх из ее глаз исчез, но тут же вернулся вновь.

Энгельс рассмеялся.

– Я вспомнил, как в воскресенье осенью вас и вашего мужа привела сюда Тусси, Элеонора Эвелинг. Я хотел посадить вас рядом, а вы вцепились в Элеонору и повторяли шепотом: «Не отпускайте меня, Элеонора, прошу вас, я так смущаюсь перед Энгельсом». Зато потом, помните, как мы вместе стали читать из «Евгения Онегина»? Вы уже, наоборот, от меня не отходили.

– Вы меня тогда так удивили! – встрепенулась Фанни, и страх снова ушел из ее глаз. – Представляете, господин Энгельс, языка английского я не знаю, о чем все кругом говорят, лишь догадываюсь, и вдруг вы, именно вы, читаете мне наизусть по-русски Пушкина.

– Пушкина и Маркс цитировал. Помните:

Маркс привел эти строки по-русски в своей работе «К критике политической экономии».

– Да-да, я знаю, мне муж говорил, – подхватила с готовностью Фанни.

– Вы – юная дама и, возможно, мудрость эта пройдет мимо вас, – Энгельс продолжал говорить с улыбкой. – Так вот, Маркс процитировал Пушкина, чтобы подтвердить, что идеи буржуазной политической экономии не могут применяться к обществу, основанному на труде крепостных… А сидите вы сейчас, между прочим, в любимом кресле Маркса.

Фанни смущенно вскочила, покраснела, а потом с уважением посмотрела на кресло.

– Такое простое, – сказала она, – и дешевое. Никогда бы не подумала… Я как раз хотела сесть на то, что попроще.

– Оно всегда стоит здесь, в моем кабинете, с тех пор, как не стало Маркса… Взгляните, а это – Маркс в молодости. Он дагерротипировался, когда учился в университете. Я готовлю переиздание его ранних работ и хочу дать эту фотографию.

Фанни осторожно взяла фотографию в руки.

– Вы уже и тогда дружили?

– Нет, мы познакомились через несколько лет… Маркс шутил, что ему постоянно говорят, что он очень похож на свой портрет. Хотя это было именно так.

Энгельсу казалось, что развлечь Фанни ему удалось. И даже самому сделалось чуть легче – боли слегка отпустили.

Скоро в дом вошла Вера Засулич.

Плеханов несколько недель назад попросил помочь ей. Вера начала неожиданно чахнуть в лондонском климате, и Плеханов боялся, не начался ли у нее процесс в легких.

Доктор Фрейбергер послушал ее внимательно, выписал микстуру, и Вере стало заметно лучше.

Она вошла, и в глазах ее Энгельс увидел тот же отчаянный страх.